"Владимир Кораблинов. Азорские острова" - читать интересную книгу автора

монастырь. Был он, видно, человек веселый и деятельный, отбивать покаянные
поклоны в глухом лесном монастыре показалось ему хуже погибели, и вот "1812
года, сентября 2-го, оный дьячок Кораблинов Василий, данным благочинному
Понятовскому показанием, изъявил желание поверстаться в воинское ополчение".
В какой степени родства приходится он мне и что с ним сталось в его
ратных трудах, сказать не могу, не знаю. Но этот непутевый гуляка мне по
душе, и я рад, что он существовал.
Все в давно прошедшем времени, все в тумане.
И скорее на сказку похожи они, неведомые эти ученые начетчики и
забулдыги бесшабашные. Даже крохотная моя прародительница полубабушка с ее
путешествием ко гробу господню: даже тетенька Юлия Николавна со своим
удивительным чепцом, лентами и рюшами. Все они как-то бестелесны, бездушны,
я не чувствую своего с ними кровного родства.
Но вот дедушка Яков Петрович...
Житие его было коротко. Едва ли и до тридцати-то дожил, а настрадался,
бедный, за полный век.
Он умер, прикованный цепью к сырой и грязной стене темной каморки дома
для умалишенных.
Не сумею сказать, отчего приключился у Якова Петровича этот ужасный
недуг, - ранняя ли смерть любимой жены при родах была тому причиной или еще
что - не знаю, не ведаю и врать не хочу, но только буйного, связанного,
водворили однажды в сумасшедший дом, откуда он, пробыв там самое короткое
время, ухитрился бежать.
Дело было ранней весной, в ледоход. На пути лежал широко разлившийся
Дон, и как сумел Яков Петрович в полую воду перебраться по льдинам - одному
богу известно. Но перебрался ведь, добрел до села и, никем не замеченный,
вдруг заявился в своем доме.
Бабушка со слов Юлии Николаевы так рассказывала:
- Заполдни случилось. Юлечка в кухне телка поила. Она после, как
Настенька преставилась, в Яков Петровичевом дому за хозяйку стала. Нуте,
вдруг слышит - Сашенька вскрикнул да и зашелся прямо-таки... А тут -телок.
Кое руки вытерла, кое то, кое другое, - бежит в горницу, а там - вот он,
Яков-то! Выхватил младенца из люльки, да вот обнимает, вот к груди
притиснул, аж тот и кричать перестал, посинел весь... Что ты будешь делать!
Юлечка давай мальчонку-то отымать, рвет к себе, кричит: "Отдай, глупой!" Ну,
так безумной же! Знай себе тискает, хоть ты ему что! Слава богу, мужики о ту
пору мимо шли, так услыхали. А не то и замиловал бы Сашеньку до смерти...
Этот неспешный бабушкин рассказ, все ее словечки, все интонации в
памяти моей удивительно ярко живут. И, как тогда, малолетнему, вообразилась
картина, так на всю жизнь и осталась: хмурый мартовский день, темная, низкая
горенка, тетенька кричит: отдай! И дедушка - страшный, расхристанный,
безумный. Люлька раскачивается пустая. И синее личико младенца. А за дощатой
перегородкой телок топает, осклизается, сладкое молоко по полу расплескал...
После побега дедушку будто бы на цепь-то и посадили. Он вскоре умер и
был похоронен на кладбище, носившем странное название - Терновая Поляна. Это
место по-тогдашнему считалось окраиной города. С восточной стороны в зеленых
лугах протекала река, а с западной вздымалась высокая, крутая насыпь только
что построенной железной дороги, по которой день и ночь бежали грохочущие
поезда, непривычно пронзительно свистели черные паровозы. И вздрагивала
кладбищенская земля.