"Владимир Кораблинов. Азорские острова" - читать интересную книгу автора

хлопотавшие с бутылками и закусками у поминального стола.
Меня на кладбище не взяли. ("Нечего ему там делать", - строго сказал
отец), я остался в полном одиночестве и принялся думать о дядином
самоубийстве и о том, как тетя Рая со своими детьми пойдет по миру.
Самоубийство было непостижимо. Я одно лишь понял, что оно - страшный
грех. Оказывалось, самоубийц хоронят не на кладбище, а на пустырях. О
самоубийстве говорилось шепотом, как о преступлении, его скрывали. Дело же
так выставлялось, что Михаил Васильич, простудившись, занемог, хотел выпить
хинин, порылся в домашней аптечке и нашел белый порошок в пузырьке, на
этикетке которого виднелся лишь кончик латинского названия "nin". Дядя,
будто бы полагая, что это хинин, насыпал в рюмочку белого порошка да и
выпил, а порошок оказался стрихнином. И вот так, из-за этой ошибки он и
помер. А тете Рае теперь из-за этой же ошибки придется идти по миру.
Мне это особенно покоя не давало, я живо представлял себе: жаркий день,
пыльная дорога, тетя как нищенка, в лаптишках, бредет с сумочкой, а за ней
вереницей плетутся все мои не то шестеро, не то семеро братцев и та девица,
которую дядя призревал. И все тоже с сумочками, и в лаптишках или даже
босиком, и приговаривают жалобно: "Подайте Христа ради бедным сироткам..."
За этими печальными размышлениями я задремал в каком-то чуланчике,
приткнувшись на сундуке, и не слышал, как воротились с кладбища, как уселись
за стол. Меня разбудил шум в доме, я услышал, как двигают стулья, гремит
посуда и разговаривают гости. Потом мама стала звать меня: "Володя! Володя!
Господи, да куда ж он запропастился!" Но мне не хотелось расставаться с
темным чуланом, с грустным одиночеством, и я притворился спящим. Однако меня
скоро нашли и повели к столу. Мне дали вкусной рисовой кутьи с вишневым
сиропом и заставили весь длинный обед просидеть со всеми.
Я с удивлением глядел, как гости жадно ели и пили и сперва сокрушенно
вздыхали и негромко, пристойно переговаривались, а потом стали шуметь, и
глупые шутки пошли и смех, и даже кто-то запел фальшиво: "Тройка мчится,
тройка скачет". И продолжали есть все, что ни подавали тетеньки в белых
платочках. А я ужасался, что этак они все сразу поедят и бедной тете Рае
завтра же придется идти побираться.
С тех далеких пор я ненавижу поминальные обеды и стараюсь не принимать
в них участия.

Пришло время, все окончилось, и мы поехали домой.
И снова был вагон, и звенел станционный колокол, и мелькали за окном
железные мосты и красные кирпичные будки, и было все, что и прежде бывало в
дороге, но радости от всего этого - нет, не было.
Да, вот именно, так мне сейчас и представляется: весело бежал
семилетний человек по земле - и вдруг налетел на преграду и, больно
ударившись об нее остановился, испуганный и удивленный: что это? зачем? для
чего? Все перепуталось: смерть - конец жизни того человека, который
назывался Михаилом Васильичем, и смерть - начало бедственной, ужасной жизни
тети Раи и ее мальчишек. Смерть, наступившая от того, что сам человек
пожелал умереть и выпил яд, и то, что он два часа еще жил после видимой
своей кончины, "находился между жизнью и смертью", - все это поразило меня,
и я все возвращался мыслями к аполлосовскому дому.
Вагонные колеса стучали, стучали, шелестел приглушенный разговор, и мне
трудно сейчас сказать - во сне или наяву были эти мысли, но так или иначе,