"Владимир Кораблинов. Азорские острова" - читать интересную книгу автора

Девиченскую, и - все сначала...
Начав разговор о лошадях, как не вспомнить пожарные выезды. Я видел
один такой, и он потряс меня. Запряженные в красные колымаги, зверовидные,
жирные, могучие кони неслись с грохотом по булыжной мостовой; трубил трубач,
сверкали медные каски римских воинов. Огненные хвосты факелов причудливо
пятнали лоснящиеся конские крупы, золотыми сполохами метались, отраженные в
стеклах окон, в витринах магазинов, Часто-часто звонил колокол, и весь этот
гром и треск, трубные звуки и вихревой скок разъяренных чудовищ, осатаневших
от долгого бездействия и обильного корма, - все это отпечаталось в памяти
картиной совершенно фантастической, зловещей. "О серые камни копыта стучат,
крутится алый свиток плаща", - написал я десять лет спустя, сочиняя поэму о
декабристах. О том, как в потемках декабрьского рассвета император и его
свита скачут на Сенатскую площадь, чтобы покарать восставших. Писал коряво о
страшном утре 14 декабря 1825 года, а перед глазами пылали факелы
воронежских пожарных, с грохотом и звоном проскакавших по Большой Дворянской
в девятьсот пятнадцатом...

Воронеж моих детских лет был необыкновенно щедр на всякие чудеса.
Он поражал меня множеством изумительных вещей. Зеркальными витринами с
чопорными, жеманными восковыми господами и расфуфыренными дамами; с дорогими
игрушками вроде железной дороги, где крошечные будки, семафоры, мосты и
вокзалы, где бегали, совсем как настоящие, пассажирские и товарные поезда;
с чучелами медведей и волков, с громадными самоварами, с картинами в пудовых
позолоченных рамах, с граммофонами, с медными трубами и бог знает с чем
еще...
Он поражал меня оголтелым свистом паровоза "кукушки", чертом
проносящимся вдоль грязной канавы по тихой Кольцовской улице; двумя-тремя
диковинными и те годы автомобилями на высоких, с блестящими велосипедными
спицами колесах; приятными мелодичными звоночками над дверями магазинов;
золотыми калачами над булочными; яркими афишами кинематографа (или
синематографа, как тогда говорили) и цирка, на которых великолепные
изображались штуки: рвущий толстые цепи, обнаженный до пояса великан; или
маг и чародей, черноусый красавец в черной маске, за пышные рыжие волосы
держит отрубленную женскую голову (сама обезглавленная дамочка сидит рядом
на стульце, чинно сложив на коленях руки в длинных черных перчатках); или
некто в широкополой шляпе, со зверской ухмылкой целящийся в меня из
пистолета... да нет, не перечесть всего.
Но вот ведь странное дело: как ни захватывающе интересно было все это,
как ни шла кру'гом голова от городских чудес, а всякий раз я расставался с
ними без особенного сожаления, и с удовольствием думал в вагоне, что вот
сейчас приедем в милый наш Углянец, и снова будет все то, в чем нет ни
крошечки удивительного и чудесного, а только привычное и родственное: старая
верба-раскоряка у ворот, бесконечные бабушкины россказни, мельницы-ветрянки
у въезда в село, дубовый лесок за огородом, на челябинскими избами...
И ничего не было дороже.

И год, и два, и три беспечально живет маленький человек на теплой,
уютной земле. В свое время научается ходить, несложные свои мысли выражать
словами, познает мир не спеша. И хотя окружающее его прямо-таки кишит
всевозможными тайнами и загадками, все помаленьку поддается его пониманию,