"Владимир Кораблинов. Азорские острова" - читать интересную книгу автора

комнаты...
Я уставился на серый, невзрачный дом, на мраморную, прикрепленную к
стене доску, где как раз об этом и говорилось. Но быстрое воображение
почему-то нарисовало не то, что было там, за тремя окнами; не комнату, в
которой Никитин когда-то сочинял свои стихи; не самого Никитина, его хорошо
известную по памятнику согбенную фигуру, склонившуюся над шатким столиком;
не разбросанные в беспорядке листы бумаги, гусиное перо, чернильницу, - нет,
воображение нарисовало распахнутые настежь ворота, вереницу скрипучих телег,
мужиков, возы, длинный обоз, потянувшийся из ворот никитинского дома в
пыльную, скучную даль Большой Московской улицы, прямо, уныло уходящей к
городской заставе, к Задонскому шоссе. Среди множества мужиков, быть может,
и сам Никитин находился, провожал ночных постояльцев. "С богом! Час
добрый!" - кричал им, стоя у ворот... Что ж удивительного? Так и бывало,
наверно.
Во всяком случае, с никитинским домом связалась картина выезда
извозчиков - тарахтение телег, пыль, дребезжание ведра, привязанного к
тележному задку. Но самый дом как обиталище поэта... Что-то такое в нем
было, от чего, несмотря на памятную мраморную доску, он казался не
настоящим, не подлинным, не никитинским. Но что же? Да ничего особенного,
пустяк: длинная желтая вывеска

НАСТРОЙКА РОЯЛЕЙ И ПИАНИНО

Дом принадлежал одному из дальних родственников Никитина, некоему
Алексееву, настройщику.
А в тех трех окнах, о каких так любовно вспоминает первый биограф поэта
М. Ф. де Пуле: "Вот он - крошечный домик... второй от угла, налево, при
повороте с Садовой, с тремя окнами на улицу. Едешь, бывало, к нему в темную
осеннюю ночь по едва мощенной и ничем не освещенной улице. Но вот обдают
тебя лучи света, и сквозь вспотевшие три окна видишь знакомые листья розовой
травки и лилий..." - в окнах этих - то же, что и в других мещанских домишках
по соседству - кисейные занавески, красные звездочки герани. И очень уж
какой-то будничный, скучный белый ярлычок: "Продаются щенки лягавой породы".
Желтая вывеска унижала дом поэта. Пялилась назойливо на прохожих. Рядом
с этой яичницей мраморная доска казалась незаметной, как бы случайно, по
ошибке прибитой к убогому мещанскому флигельку.
Да и сама улица, из Кирочной в честь поэта переименованная в
Никитинскую, все равно, как и сто лет назад, была такая же скучная, пыльная.

Ни дом, ни улица мне не понравились. Ведь - помните? - всякая поездка в
город означала праздник, а тут оказывались самые обыкновенные будни - серые,
сонные. Скука.
То ли дело - звенящая, грохочущая конка с шестернею хрипящих одров,
взлетающая с Большой Девиченской на крутой Петровский спуск! Вагончик
мотало - вот-вот сорвется с рельсов, опрокинется, низвергнется в
тартарары... Яростные звонки, вопли кучера и верховых поддужных, выстрелы
кнутов, охапки искр, летящих из-под копыт остервенившихся лошадей... С маху
выносимся к памятнику Петру, к скверу на Дворянской, и все облегченно
вздыхают: пронесло, слава те господи! А то ведь и так бывало, что домчат
коняги до полугоры да и стоп! И тогда - трудный, на тормозах, спуск вниз, на