"Владимир Кораблинов. Азорские острова" - читать интересную книгу автора

загадочно: "Земля и люди".
Не без робости взял я в руки это раззолоченное чудовище. Как тяжелую,
таинственную дверь, открыл переднюю крышку переплета. Странный, чудной
старик встретил меня на первом листе; лобастый, насупленный, он как бы
спрашивал строго: "А тебе, мальчик, что тут надобно?" И я оробел,
проскользнул мимо него в запретное и, словно убегая от старика, сразу
заглянул в глубину, в середину книги, а там...
Уродливые гигантские каменные головы, врытые в голую, без единого
деревца, землю, равнодушно, слепо таращились на меня. За этими великими
обрубками была пустыня, был океан. "Остров святой Пасхи", - прочел я подпись
под картинкой и захлопнул толстую книгу с каким-то неприятным, тревожным
чувством не то страха, не то виноватости за дерзость вторжения в невероятный
этот, но, кажется, взаправду где-то существующий ужасный, какой-то даже
зловещий мир... Осторожно поставил я на место раззолоченную книгу и уже
больше до поры до времени не притрагивался к ней.
Однако каменные чудовища не выходили из головы, стояли перед глазами -
молчаливые, непостижимые. Они как бы поселились в нашем доме, и как же я их
боялся! Ведь чего проще спросить - что это? Но мне и спросить было страшно.
- Тебе нездоровится? - обеспокоенно спрашивала мама. - Головка не болит
ли?
Бабушка ворчала: "Пятилетнего дитю ученьем замучили, вот и пожалуйте...
Высох мальчонка-то, одни глаза остались..." Но никакого ученья не было,
"ученьем" она называла вечную мою возню с разглядыванием старых журналов, в
которых любил раскрашивать цветными карандашами всякие картинки. Сперва мне
это запрещали, но потом махнули рукой. "Бог с ним, - сказал отец, - пусть
малюет, может, еще художником станет..." Мама горестно вздыхала, ее моя
худоба тревожила, да, верно, и будущность художника казалась вовсе не тем,
чего она хотела бы для меня.
А между тем ночью обрубки великанских голов вваливались в наш дом,
толпились возле моей кровати, и я вскакивал, пытался убежать от страшилищ,
но где же! Заметив эти мои ночные блуждания, родители встревожились, повезли
меня в город к знаменитому в то время доктору Романову. Он прописал какие-то
микстуры и велел почаще гулять. Бабушка тоже встряла в лечение, каждый вечер
прыскала на меня из пузыречка с крещенской водицей и что-то шептала. Не знаю
уж от чего, только видения помаленьку оставили меня, все пошло по-прежнему,
но на книгу Элизе Реклю я долго еще поглядывал с опаской.

Однако я окончательно сбился с большой дороги повествования, сошел на
боковую тропку. Итак, о путешествиях в город как о праздниках.
Когда мы ездили с отцом, хождение по книжным магазинам было
обязательно. Помню особенно два - Молчанова-Богданова и Наумова. Первый был
высок, светел, просторен; приказчики суетились, лазали по высоким лестницам;
легкий праздничный шумок стоял в магазине. Второй, наумовский, - тихий,
полутемный; низенькие потолки, за прилавком сам хозяин да мальчик-подросток,
из родни, наверно. Но главное - какой-то домашний уют был во всем: в тишине,
в малолюдстве, в тесных и темноватых закоулках старинных сводчатых комнаток.
Очень непохожие друг на друга магазины, но в обоих душа леденела от
восторга; самый их воздух был чародейство, наваждение, восторг. Воздух этот
слагался из многих запахов: давно лежалой бумаги, переплетного клея, лака,
литографской краски, клеенчатых тетрадей, деревянных пеналов, карандашей,