"Владимир Кораблинов. Азорские острова" - читать интересную книгу автора

С чего начинался город?
Конечно, с осатанелого рева паровоза, требующего зеленою семафорного
огонька на высоченной крутизне Троицкой слободы, где, как над пропастью,
повисаем над кривыми, горбатыми уличками низового Воронежа, над всякими там
Средне-Смоленскими, Дьяконовскими, Девиченскими, Гамовскими над глубоко
внизу под насыпью раскинувшейся Терновой Поляной с ее церковью и кладбищем,
на котором похоронен мой дедушка...
Поезд затем тяжело, гулко пыхтит под двумя переходными мостами, бежит
по ущелью, по обеим сторонам которого, высоко над вагонами, лепятся
разноцветные домишки, и на одном из них чудесная, яркая картинка: на
желто-голубом поле - два скрещенных зонтика, черный и белый. Не могу
сказать, к чему они красовались на зеленой дощатой стене домика, делали их
там или только чинили; главное не в этом, главное в том, что зонтики
понимались как главный герб того диковинного и великолепного города, в
который мы въезжали. Герб города Воронежа.
Но это все - Терновая Поляна, высокая насыпь, рев паровоза, - это все
лишь преддверие города. Самый город по-настоящему начинался с извозчиков и
воробьиного гомона. Посреди вокзальной площади стояла часовня, вокруг
которой, как пчелы вокруг матки, черным роем лениво шевелились несколько
десятков воронежских извозчиков. Приятным духом конюшни встречал город
приезжего человека; тучи воробьев, пирующих под ногами лошадей, оглушительно
приветствовали его.
И начинался праздник.
Извозчик облюбовывался какой подешевле, езда в гостиницу через всю
Большую Дворянскую была не шибкой, за двугривенный, без форсу, без
лихачевского гайканья. Удивителен ход такой извозчичьей лошадки - нечто
среднее между шагом и медленной рысцой, - вроде бы и бежит, но глянешь на
шагающего по тротуару пешехода - и возьмет сомнение: да бежит ли? Но зато
все разглядишь, все вывески перечитаешь: черная с золотом "Реноме", лучшие
табаки, голубая - "Кондитерская Тифенталя", длинная, угрюмая, во весь дом -
"Кулешов и Льготчиков, гастрономические и колониальные товары", музыкальный
магазин "Эхо", писчебумажный - Молчанов и Богданов и великое множество
других. Я "читал" улицу с наслаждением, как увлекательную книгу.
Но вот наконец гостиница, длинный коридор с пестрой дорожкой и круглыми
белыми плевательницами возле стен; комнатка, цветочки на обоях, за
раскоряченными тяжелыми ширмами - кровать с блестящими шишечками, огромный
медный рукомойник над голубым, с оббитой эмалью тазом, круглый стол и на нем
"Крестный календарь" Гатцука - довольно большая книга со святцами и
Брюсовыми предсказаниями погоды на весь год; стеклянный мутный графин и
блюдечко, на котором серая бумажка с нарисованной исполинской мухой и
двумя-тремя высохшими настоящими мертвыми мушками... И - странное дело -
почему-то нет электричества, и даже не керосиновые лампы, как у нас, в
деревне, а обыкновенные стеариновые свечи. Напротив, через дорогу, гостиница
"Франция" великолепно сияет электрическим светом, а "Братья Абрамовы", как и
сто лет назад, пребывают в таинственном полумраке...

В утренних синеватых сумерках бухнул большой монастырский колокол.
Деревянными ложками защелкали по булыжнику копыта лошадей, затарахтели
пролетки. Меня разбудили, одели в черный бархатный костюмчик с белым
воротничком, причесали и повели в собор к обедне.