"Владимир Кораблинов. Азорские острова" - читать интересную книгу автора

Но вот все поминаю: Углянец да Углянец, а до сих пор так и не
удосужился описать его географию и тот житейский обиход, который в пору
моего детства отличал его от остальных окрестных сел.
С запада на Углянец набегали поля, шесть или семь ветряных мельниц
махали дырявыми крыльями, крохотный кирпичный храмчик - память о чьей-то
давней погибели на этом месте - прятался во ржи, одна лишь двускатная
кровелька с покосившимся крестом виднелась в длинных волнах хлебов.
На севере чернел казенный лес, знаменитый Усманский бор. Крайние избы
вклинивались в осиновую чащу, с каждым годом все глубже да глубже, и эта
часть села почему-то называлась "тот конец ". Думаю, что "конец"-то именно и
являл собою древнее начало, от которого и пошел наш Углянец. Тут при въезде,
под корявой, в три обхвата ветлою, в низенькой, полуразвалившейся часовне
таился святой колодезь, свежая, чистая вода которого мало что не вровень
стояла с приземистым срубчиком. И сумрачный, черноватый лик на изъеденной
червем, треснувшей доске равнодушно гляделся в тихое водяное зеркало
колодца. Но никто даже из самых старых стариков не знал - когда, откуда
взялась часовня, кто ее воздвиг, кто выкопал колодезь. А чуть ли не была она
тою самою "старой часовней", упоминавшейся в петровском адмиралтейском
указе, мимо которой велено было возить лес на великое корабельное строение.
Возле часовни к самому лесу, срастаясь с пим, огромный прислонялся
парк. Он назывался Кряжов сад - по имени владельца, купца Кряжова, некогда
воронежского городского головы, человека ничем не примечательного, тем лишь
разве, что пока ходил в головах, всячески препятствовал устройству
водопровода в Воронеже, Но парк был прекрасный, со старыми липовыми,
березовыми, дубовыми аллеями, со множеством птиц и таких непроходимых
дебрей, что и хорошему лесу так впору.
Несколько домишек, "флигарьков", разбросанных среди деревьев, сдавались
под дачи. В девяностых и десятых годах тут проводили лето известные
воронежские писательницы В. И. Дмитриева и Е. М. Милицына. Еще, помнится,
какие-то важные дамы под белыми зонтиками и господа в чесучовых пиджаках
гуляли по заросшим аллеям старого парка. Но больше других врезался в память
немец. Он был художник, часто приезжал в Кряжовские дачи, усаживался перед
парком на зеленом выгоне со своим трехногим мольбертом и писал этюды:
церковную ограду с тремя соснами, часовню, далекие деревенские избы, за
которыми синели леса и крохотным пятнышком белела колокольня Толшевского
монастыря.
Одну из своих картин он подарил отцу, и она долго висела у нас в доме.
На ней изображались холсты, расстеленные на зеленой мураве выгона, кладбище
и плетневый сарайчик. Все очень плоско и скучно, как мне сейчас кажется и
как, наверно, было на самом деле. Я же почитал его за великого художника и
мне хотелось сделаться тоже художником, - уж так-то великолепны казались его
картины и так удивительно прекрасно его снаряженье - лакированный складной
мольберт, этюдник на ремешке, длинные кисточки с разноцветными черепками...
Звали немца не то Вильгельм Эдуардыч, не то Эдуард Вильгельмович.
Прямой, как колодезный журавель, он ходил в длинной накидке с бронзовыми
львами-застежками, в крохотной полотняной панамке и высоких, до колен,
чулках. За ним вечно бегали сельские ребятишки, он их не прогонял, одаривал
дешевыми карамельками.
Когда началась первая мировая война, пошли слухи, будто был он немецким
шпионом. Об этом говорилось шепотом, в это верили и ужасались. Но за чем бы