"Владимир Кораблинов. Азорские острова" - читать интересную книгу авторасахарная глыба... И тихо кругом, и на сто верст все - снег, снег, снег... ни
следочка, ни ямочки... конфетка на снегу... - После того - ну зачахла и зачахла, да и померла ведь в полую воду, аккурат на Алексея божья человека... Но померла-то зачем же? Хочу сказать, что - как же это? - так хорошо, так чудесно все было, и вдруг - померла... Но приходит сон и неясное, смутное шепчет что-то, и все длиннее, все слаще позевывает Марьюшка. И я засыпаю. И еще есть домовой. Его хоть и называют уважительно - хозяин, но отношение к нему не очень серьезное, больше как-то в шутку. Он малый свойский, малый-простота. Его медом не корми, дай только пошутить. Шутки ничтожны, глуповаты: то под полом гукнет, то корчажку с молоком опрокинет в погребе, то мышонка в мучной ларь запустит. Так шутят малые дети и беззлобные дурачки. Если б не заболел скарлатиной и не горел в сорокаградусном жару, едва ли запомнилась бы смерть Льва Толстого. Он был в моих бредовых видениях. То есть был бородатый старик, сказать верней, его широкая, сутулая спина в поддевке. Снов с ним перевиделось множество, но ни в одном он не обернулся, не взглянул на меня. Конечно, четырехлетнему, откуда мне было знать Толстого, но в те дни все, наверно, твердили: Толстой ушел, Толстой умер... Толстой... Толстой... Со всех газет глядел хмурый старик в черной рамке. рухнуло в пропасть, ничего не стало - ни дня, ни ночи, ни папы, ни мамы, ни Лельки, а лишь тьма, жажда, духота, неподвижность. Один он (опять-таки спина его) слабо шевелился в своей серой поддевке, тяжело, старчески шмурыгал глубокими теплыми калошами и все уходил, уходил... А я старался догнать его, но ватные ноги не двигались, и я кричал в отчаянии, однако крик не получался. Так продолжалось - уже и не знаю сколько - много ночей и дней: серая спина, потемки, снег рычит под глубокими, тяжелыми калошами... Но иногда он исчезал. И тогда яркий свет больно бил в глаза, и я видел склонившееся надо мною незнакомое бледное лицо с синими щеками, очки в металлической оправе. Затем что-то холодное, твердое стучало о зубы, разжимало их, и в рот, в глотку лезла, глубоко втыкаясь, черная, остро пахнущая йодом палочка. И я кричал, прикусывал ее, давился ею... И вдруг снова наступали сумерки, и снова сутулилась серая поддевка, шмурыгали калоши... Выздоровел я сразу, как-то без постепенного перехода от болезни к здоровью. Стала зима, светло от снега. За белым окном, во дворе, кричала ворона. Первые мои слова были: - Есть хочу... И еще будто бы спросил: - А где Толстой? Конечно, этого я не помню, но так мне, уже взрослому, рассказывала мама. Однако откуда взялись в моем воображении эти глубокие калоши, эта поддевка, эта плоско, смутно очерченная фигура одиноко уходящего старика? |
|
|