"Олег Корабельников. И распахнутся двери" - читать интересную книгу автора

поставили ее на ноги. Она еще долго болела, но бледность лица лаже шла ей.
Красота не подчинялась ни болезни, ни самой смерти. Она казалась
неистребимой. После этого случая многие простили Жанну, хотя и находились
люди, усмотревшие в ее поступке бездарное актерство и расчетливость. "Могла
бы и утопиться", - говорили о ней, но уже не так ожесточенно, скорее
насмешливо.
Внешне Жанна не изменилась, но переживания и близость смерти сделали ее
неузнаваемой. Теперь она сама отворачивалась от тех, кто презирал ее, и
холодным взглядом отграничивалась от вновь появившихся поклонников. Только
ее мать простила сразу несуществующую вину дочери и поняла все, но после
выздоровления Жанны уехала в свой родной город, а здесь не было никого, с
кем бы Жанна могла поделиться.
Быть может, поэтому она приходила на могилу погибшего и, сидя на
скамейке, придумывала заново его жизнь, свою любовь к нему и даже
разговаривала с тем, кого почти не знала раньше. Там она встретилась со
стариком и собакой. Не жалея нового плаща, она встала на колени и
разрыдалась. Боксер деликатно отошел в сторону, а старик смущенно хмыкнул и
сказал:
- Что за выкрутасы, милочка? Могильная земля холодна, вы простудитесь,
встаньте, пожалуйста. Вот и Джерри вас просит, - он поискал взглядом собаку.
- Перестаньте, я стар, и поступки молодых девушек мне непонятны. Ну полноте,
я не виню вас.
- Что я смогу сделать для вас? - спросила Жанна. - Вам тяжело одному,
хотите, я буду помогать вам?
- Я не один, у меня есть Джеральд. Но если хотите, то можете приходить
к нам в гости. Мы постепенно привыкнем к вам и не будем судить так строго.
Но вы молоды, а любовь к умершему не может быть вечной. К тому же у вас
впереди долгая жизнь, у нас же все позади.
Так Жанна стала посещать этот дом, стараясь хоть чем-то заменить
старику умершего сына. Отец держался с ней несколько отстраненно, но без
раздражения и позволял заходить в комнату сына, где все оставалось без
изменения. Джеральд не косился на нее, не рычал, но и гладить себя не
разрешал, передергиваясь, словно от брезгливости. Обижаться на собаку было
глупо, а старику она старалась угодить чисто вымытым полом, вкусным обедом и
выглаженной рубашкой.
Она все время боялась, что со стариком что-нибудь случится, что он не
выдержит горя и одиночества. У него часто болело сердце, но он держался
стойко, никогда не жаловался, и только по бледности лица и по запаху мяты
можно было догадаться об очередном приступе.
Старик жил уединенно. То ли потому, что пережил всех своих друзей, то
ли оттого, что еще не закончился траур и он избегал обнажать горе при чужих.
Ему было за шестьдесят, худой, высокий, с седой головой, с пристальным
взглядом светло-серых глаз; не лишенный странностей и причуд своего
возраста, он чем-то напоминал Жанне ее отца. Он мало разговаривал с Жанной,
в основном бросал ни к чему не обязывающие фразы, но она часто слышала, как
он, уходя в дальнюю комнату, подолгу говорил что-то собаке и даже смеялся
приглушенно или громко возмущался, восклицая: "Нет! Ни за что!" Он ничего не
рассказывал о себе и своей семье, но на стенах висели фотографии, и Жанна,
неторопливо вытирая пыль, всматривалась в незнакомые лица, пытаясь соединить
разрозненные отпечатки времени в непрерывный поток. Это удавалось плохо...