"Олег Корабельников. И распахнутся двери" - читать интересную книгу автора

В комнате стоял круглый столик на точеных ножках и маленький диванчик с
полузабытым названием - канапе. На нем сиживали еще дедушка с бабушкой
Полякова, и фотография на стене в черной, словно бы траурной, рамке
подтверждала это. Из глубины десятилетий смотрели на Полякова мужчина и
женщина. Они сидели на новом обитом шелком диванчике с гнутыми ножками,
свет отбрасывал блики от брошки в виде полумесяца на груди у бабушки. У
дедушки были густые усы и тщательно уложенные волосы, скрывающие лоб, а
взгляд его, светлый и теплый, не то улыбался, не то печалился чему-то. Была
там еще одна фотография, более поздняя. Там дедушка и бабушка стояли.
Бабушка, постаревшая, с усталым лицом, опиралась левой рукой на бутафорскую
балюстраду, правая рука по локоть скрывалась в муфте, и брошка была другая
- два цветка из прозрачных камушков на черном воротнике. Дедушка заложил
руки за спину, сменив сюртук на китель штабс-капитана. Усы стали длиннее, и
кончики их немного загибались кверху, а лоб казался выше и шире. Изменился
взгляд - он стал холодным, неприятным, словно бы фотограф был его личным
врагом, и не верилось, что через минуту, пробирая к выходу через
нерассеевшееся облачко магния, дедушка молча откланяется и даже, быть может,
улыбнется суетливому мастеру.
Были там и отцовские фотографии, все довоенные, были и мамины - разных
лет. Поляков не убирал их со стен, они давали ему ощущение родства и
нерушимой связи с теми, кто давно ушел неизвестно куда, оставив после себя
не только стареющие вещи, но и его - Мишу Полякова.
Отец погиб на последней войне, в самом начале, окруженный чужаками в
гиблых литовских болотах, где не то захлебнулся, не то, пытаясь прорваться с
кучкой уцелевших солдат, наткнулся на автоматную очередь. Мать умерла не так
давно от инфаркта, не выдержав многолетней борьбы с одиночеством и тоской по
несбывшемуся счастью.
На круглом столике стоял граммофон, тщательно ухоженный Поляковым.
Латунная труба, похожая на цветок белены, всегда была бережно начищена, сам
деревянный ящик покрыт свежим лаком, и когда Михаил ставил на диск истертую
пластинку и приводил в движение туго закрученную пружину, то из трубы,
воскрешенные стальной иглой, раздавались голоса умерших людей, музыка,
давным-давно рассеянная в атмосфере, но продолжающая жить, как старые
фотографии, вещи, воспоминания.
Бывшую жену Михаила раздражало это искаженное временем пение, где и
слова-то разобрать было почти невозможно, а имена людей, когда-то
заставлявших содрогаться стальную мембрану своим голосом, ни о чем ей не
напоминали.
Прошлое, тем более чужое, просто не существовало для нее. Был город,
были очереди в магазинах, муж, мать, недавние школьные годы, зубная боль,
забываемая через день, а все то, что волновало умерших людей, что было их
духом и плотью, ради чего они не щадили себя и обрекались на смерть, - все
это давно умерло и воскрешению не подлежало.
Молодая жена так и не привыкла к чужому прошлому, а свое будущее лепить
не научилась, и Поляков сделал то, что сделал. Однажды он сказал, что сам
увезет жену к ее родителям, она не поверила, но он начал упаковывать вещи, а
потом пришли его приятели с грузчиками и погрузили на машину все то, что они
успели купить вместе, не уступив ничего из тленного наследия предков.
Жена плакала и просила прощения за вину, которой сама не понимала, а