"Константин Иванович Коничев. Повесть о Воронихине " - читать интересную книгу автора

раскрашивал синькой и сурьмой. А рисовать, чертить его учить уже не
приходилось. Даже опытные подрядчики обращались к нему с просьбами
переписать начисто их грубоватое марание и платили за это деньги, а приняв
его работу, говорили:
- Нет, Андрейка, не топором тебе плотничать, а пером. И ума вдосталь и
глаз верен: где мы согрешили, ты подправил. С таким верным глазом, умением
смотреть и правильно видеть, ты далеко-далеко пойдешь, Наблюдательность -
это и есть почти талант!..
А другие строители, которые поопытней, добавляли:
- Смотри, Андрейка, жизнь коротка - не распыляйся. Берись за то дело,
что по душе. Успех будет. А богомазов-то и без тебя много, да и Гаврила
Юшков еще в силах, наобучает немало их.
Слушал Андрейка строителей и сам мысленно уносился в неведомую даль
своего будущего. Одно понимал Андрейка, что без образования, без учения у
зодчих далеко не шагнуть по пути, который ему становится заманчивым и
желательным.
Так проходила его юность - то в Ильинском за живописью в мастерской у
Гаврилы Юшкова, то на строительстве там же и в окрестностях.
Семнадцатилетний Андрей подал просьбу в главную Соликамскую контору
управления строгановскими имениями. Во-первых, он просил управляющего
установить, вопреки путанице в метриках, право писаться в документах и
прозываться не Воронин, а Воронихин. Во-вторых, просил направить его для
обучения живописи и зодчеству в Москву. Прошение Андрея Воронихина было
послано в Петербург Строганову...
В конце лета, провожаемый матерью, Марфой Чероевой, и Гаврилой Юшковым,
Андрей навсегда уезжал из села Ильинского.
До Дедюхинской пристани, что на Каме, они ехали на телеге. Большой
короб, плетенный из ивовых прутьев, был наполнен сухарями на кормежку в
пути, простецкой зимней одежкой, обуткой. И было там несколько писанных
Андреем холстов, расчерченных бумаг и даже малых по размерам, но удачных по
выполнению иконок. Пока не было готовых к отправке попутных барок, Андрей и
его провожатые уселись на траву, на берег Камы, разостлали скатерть.
Пироги-рыбники и бурак, берестяный туесок с огурцами, появились на скатерти.
Закусывали как-то лениво, не аппетитно. Марфа то и дело концом головного
платка утирала слезы. Гавриле хотелось философствовать, говорить что-то на
прощание назидательное, такое, чтобы помнилось на всю жизнь. Андрей, как
всегда, был немногословен, расчувствовался, глядя на мать, достал из короба
самую лучшую, писанную им иконку с изображением во весь рост Андрея
Первозванного и, подавая матери, сказал:
- Не тоскуй, матушка, выучусь. Можешь надеяться. Вот возьми от меня на
память, а я тебя никогда не забуду...
Марфа приняла иконку, поцеловала ее и еще пуще расплакалась:
- Золотые рученьки у тебя, Андрейка. Спасибо Гавриле, выучил тебя, чего
же еще надо, зачем же в Москву? Ну ладно, бог с тобой, пусть тебе будет
много счастья...
Гаврила мельком взглянул на образок и сказал:
- Молодец. Самолучшую иконку для матери не пожалел. Возьми дарственную
надпись позади образа учини.
- И то правда, - согласился Андрей. И, взяв иконку, положил лицевой
стороной на колено. Подумал и, не торопясь, мелким разборчивым почерком