"Константин Иванович Коничев. Русский самородок (Повесть о Сытине) " - читать интересную книгу автора

то теперь уже не молением и не чтением занимал, а показывал им, не без
хвастовства, древние рукописные книги, складни медного литья, писанные на
кипарисных досках древние иконы, якобы кисти евангелиста Луки, Андрея
Рублева, а что Симона Ушакова - то это вне всяких сомнений.
Была у Шарапова не только кумирня для беспоповского моления, но и место
скупки и сбыта древностей, а этого дела он не мог доверить ни главному
приказчику Василию Никитичу, ни Ванюшке. Что они понимают?.. Вот староверы,
те смыслят. Их фальшивкой не проведешь.
Понемногу Сытин стал разбираться в древних иконах новгородского и
строгановского письма; ходил в старые московские церкви не только молиться,
но и подивиться на фрески, еще не облупившиеся с каменных стен. В ценности
редких печатных книг разбираться было проще, трудней поддавались его
пониманию книги рукописные. Почерк в них такой, что сам Шарапов еле-еле мог
разобрать. Но главное не в старой книге - уже тогда понимал Сытин, - главное
больше печатать книжек и картин. А потребность росла вместе с ростом
грамотности в России, в эту счастливую для книгоиздателей и книготорговцев
пору - после крушения крепостного права.
Увлекшись торговлей лубочными изданиями и печатанием их у Шарапова,
Сытин все чаще и чаще стал замечать за собой, что к делу книжному влечет его
рассудок, а предрассудок старообрядничества затухает, не проникает до
глубины души. Нет, не быть ему старовером, не идти по пути древних обычаев
за Шараповым.
В последний раз он зашел в старообрядческую молельню как-то в
пасхальные дни, когда старик Шарапов не мог вести длинную службу у себя в
доме и предложил ему сходить в главную в Москве старообрядческую молельню на
Преображенское кладбище.
Стояла Светлая неделя. Гудела Москва колоколами. Люди разговелись,
повеселели. На улицах звенели голоса гармошек и балалаек, были и
подвыпившие. Только в эти дни доступен вход для посторонних в молельни
староверов.
Не без умысла послал Шарапов Сытина к ним. Он полагал, что понравится
тому у староверов, затронет его душу то, что он увидит и услышит у них.
Это была не частная, не домовая молельня, а настоящий храм
старообрядцев. Сытин вошел, остановился у железной решетки, отделяющей
правоверных от инаковерующих. Он знал порядок и не шел дальше перегородки.
Молящиеся мужчины, крестясь двуперстием, стояли ровными рядами. В нужный
момент все, как по команде, становились на колени, кланялись. Служил
начетчик, одетый в суконную поддевку, из-под которой виднелась темно-синяя
косоворотка с крупными перламутровыми пуговицами. Через плечо длинный
парчовый лоскут с крестами, напоминающий поповскую епитрахиль. Он читал
напевно про житие апостолов, а его помощник ходил между рядами молящихся и
курил фимиам по древнему греческому обычаю: не кадилом, а носил на плече
бронзовую урну с горящими углями; из урны выходил и расстилался над головами
молящихся приторно пахнущий дым...
Стоял Сытин и размышлял: "Один я среди них чужой, посторонний... Душа,
душа, а что для тебя здесь хорошего? Давность многовековая? Как молились при
Юрии Долгоруком - отжило, устарело. Дряхлое священнодействие. Скучно, тоска
валится на сердце... Нет, хозяин Петр Николаевич, я - жив человек, и не
чуждо мне человеческое. Господи, - мысленно взывал Сытин, - ты простил
разбойника распятого, простил Петра, трижды от тебя отрекшегося, простил