"Виктор Конецкий. За Доброй надеждой (Роман-странствие) " - читать интересную книгу автора

выпячивание писательской профессии. По Довженко получается, что
обыкновенный, непишущий человек имеет право быть всю жизнь учеником или даже
приказчиком.
"В том-то и дело, - успокоил я себя, подумав, что у нас каждый должен
быть политиком. - Читатель зачастую знает о жизни не меньше писателя. А
часто и больше. И политик он лучший, потому что бывает смелее. Разница между
писателем и читателем сегодня только в том, что писателю Бог дал способность
или нахальство для писания, а читатель только читает".
Около года я продолжал спокойно работать над четырехтомной эпопеей.
И вдруг узнал, как поразился Томас Манн вопросом, который Чехов все
задавал и задавал себе: "Не обманываю ли я читателя, не зная, как ответить
на важнейшие вопросы? "
Это поразило и меня. Я точно знал, что не могу ответить на важнейшие
вопросы современности. Я в этом не сомневался.
Работа над эпопеей застопорилась.
Но потом я как бы опять прозрел: ведь если не мог ответить сам Чехов,
то мне и подавно можно не отвечать. Томас Манн был согласен с моим
заключением. Он писал: "Так уж повелось: забавляя рассказами погибающий мир,
мы не можем дать ему и капли спасительной истины. И несмотря на все это,
продолжаешь работать, выдумываешь истории, придаешь им правдоподобие и
забавляешь нищий мир в смутной надежде, в чаянии, что правда в веселом
обличье способна воздействовать на души ободряюще и подготовить мир к
лучшей, более красивой, более разумно устроенной жизни".
Я продолжал работу над эпопеей, стараясь показывать правду в веселом
обличье. Сперва мне казалось, что это много легче, нежели отвечать на все
важнейшие вопросы. Путь к правде давным-давно известен: надо быть
искренним - вот и все. Смущало только, почему Толстой так ценил искренность
в том же Чехове, например: "Он был искренним, а это великое достоинство: он
писал о том, что видел и как видел... И благодаря искренности его, он создал
новые, совершенно новые, по-моему, для всего мира формы письма, подобных
которым я не встречал нигде!"
Значит, чтобы быть искренним и создать новые для всего мира формы, надо
писать о том, что видишь и как видишь. А что и как вижу я?
Вот этот вопрос я и задал себе в тридцать пять лет. И попал некоторым
образом в положение сороконожки, у которой спросили, с какой ноги она
начинает прогулку.
Перечитав эпопею, я обнаружил, что все написанное писал не я, а черт
знает кто. Быть может, тот, кого я из себя изображаю. Быть может,
доктор-окулист, который еще в детстве прописал мне по ошибке очки от
близорукости.
Я смутно понял, что стать самим собой так же трудно, как поехать на
Невский проспект, вылезти у Казанского собора, раздеться в скверике донага
и - мало того - в голом виде забраться на постамент к Барклаю де Толли.
Во-первых, холодно - простудишься и заболеешь воспалением легких.
Во-вторых, опасно - прямо с Барклая де Толли тебя могут отправить в милицию
или сумасшедший дом. В-третьих, все это окажется так некрасиво, что потом от
стыда повесишься сам.
Живо представив себя на цоколе памятника Барклаю де Толли, я понял, что
меня скорее всего элементарно побьют.
Эпопея рухнула. Город давил на мозг.