"Виктор Конецкий. За Доброй надеждой (Роман-странствие) " - читать интересную книгу автора

он вышел бы последним. Они погибли от отравления. Кислородная маска с лица
Славы была сорвана, он умер с открытым лицом, закусив рукав своего ватника.
Я остановился возле Горного института и в память Славки снял шапку,
глядя на простор невского устья, на гигантские красные корпуса строящихся
танкеров, на далекие краны порта.
Вечерело, снег все крутился в сером воздухе, звякали трамваи, и
гомонили на ступеньках Горного института студенты.
Я устал от воспоминаний.
"Это дело тоже требует большого напряжения", - подумал я. И пошел к
трамваю. Надо было ехать домой и готовиться к техминимуму, листать учебники
по навигации и повторять "Правила предупреждения столкновения судов в море".
Ничто так легко не забывается, как эти правила. Их приходится повторять всю
жизнь.

Середина жизни


1

Тридцать пять лет считается серединой жизни. Многие в этом возрасте
попадают в кризис. Например, Данте в тридцать пять тоже затосковал:

Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины...

Утратив правый путь, Данте сел и написал "Божественную комедию". Ему
утрата правого пути помогла войти в бессмертие. А у меня "Божественная
комедия" не получалась.
Мой первый рассказ был о детской любви, седом капитане и очаровательной
художнице, которую я поместил почему-то на Шпицбергене, хотя никогда там не
был. Вероятно, я исходил из того, что Данте тоже не был в аду. Мурашки
бегали по коже от восторга, когда я перечитывал свое сочинение. Оно
характерно абсолютным отсутствием какой-либо мысли.
В литобъединении, где мы проходили свои университеты, существовал
специальный литературоведческий термин: "писать животом", что означает
писание без помощи головы. Я хорошо усвоил этот метод, потому что
пользовался им с раннего детства, чисто интуитивно впитал его, никто в меня
его не вколачивал. А то, что в тебя не вколачивают, почему-то впитывается
особенно крепко.
Лет в тридцать меня потряс Довженко. Он сказал, что "писатель, когда он
пишет, должен чувствовать себя равным самому высокому политическому деятелю,
а не ученику или приказчику".
Не знаю, поднимался ли сам Довженко до таких вершин, но мне стало ясно,
что писать надо бросить. Каким я могу быть политиком, если не знаю толком
истории мира и своей собственной страны, не знаю многих знаменитых
произведений литературы, не знаю иностранных языков и если на голову мою за
сравнительно короткую жизнь свалилось вполне приличное количество всякой
путаницы.
Но писать я не бросил, потому что обнаружил у Довженко эгоцентризм и