"Альфредо Конде. Человек-волк" - читать интересную книгу автора

прекраснее. Мне так не кажется, но, что оно становится печальнее, это точно.
Должен признать, что когда наблюдаешь, как, заключенные в клетку, они
пребывают в полной зависимости от кормушки и поилки, возникает желание
отпустить их на волю, дабы посмотреть, как они полетят, описывая из-за своей
слепоты странные пируэты, похожие на порхание бабочек, ошеломленно, тоскливо
и пронзительно крича, пока наконец не сядут в самом неожиданном месте, чтобы
застыть там жалобными комочками в ожидании часа, который неминуемо придет, и
они знают это, ибо уже обрели предрекающее его ощущение неотвратимости.
Я ловил их обычно на клей, привлекая с помощью щегла-манка,
заключенного в одну из тех клеток, которые я мастерил еще в раннем возрасте,
и подзывавшего их своим пением, пока они наконец не опускались на ближайшие
ветки. Там-то они и приклеивались. Тогда я брал их руками и раскаленной
булавкой прокалывал им испуганные глазки. Теперь их пение будет нежнее,
говорил я себе. Но потом убеждался, что оно становится только более
печальным. А потом испуганным. Это происходило, когда я отпускал их и,
глядя, как они летают, выписывая пируэты, которые могли бы свести с ума даже
бабочек, погружался в какую-то неописуемую оторопь. Иногда, когда я
чувствовал, как они бьются в моей руке, в те времена столь же сильной, сколь
и ловкой, я начинал медленно сжимать ладонь, пока они не задыхались,
стиснутые пальцами в ее углублении, ошеломленные ее силой.
Я уже сказал, что, в отличие от моих односельчан, которые никогда в
жизни не смогут этого сделать, разве что весьма скверно, я быстро научился
читать и писать, к тому же на правильном испанском. Этому способствовали
тесные отношения, которые я всегда поддерживал со служителями Церкви, будучи
в раннем возрасте служкой, а затем и пономарем в приходе Санта Баиа; я был
им до тех пор, пока не решил отправиться странствовать, следуя велению
своего сердца, которое, по мнению многих (так им хочется думать), изнывает
от муки. А еще я научился шить и делал это как никто другой; я изготовлял
длиннополые одежды, искусно вышитые ризы, для священников белые облачения с
поразительными кружевами, покрывала для алтарей, накидки, епитрахили и даже
сутаны, которые я шил аккуратно и неторопливо, мастерски и с истинным
совершенством, ибо я действительно непревзойденный мастер рукоделия.
И еще мне очень нравилось бродить, особенно по тем местам, где не ходил
никто, открывая для себя новые дороги и неожиданные пути. Еще ребенком я
иногда покидал Регейро и, минуя Эсгос, доходил до заброшенного монастыря Сан
Педро-де-Рокас, и тамошние гробницы, высеченные в гранитных плитах, не раз
давали приют моему юному телу, занимавшему место, которое некогда занимали
иные тела, прежде чем время или, кто знает, какие превратности истории не
превратили их в прах, повергнув в полное забвение. Должен признаться, я
совершал это не без влияния романтических книг, которые давал мне приходской
священник, весьма расположенный к ним, как, впрочем, и ко многим другим
вещам.
Я был очень развитым ребенком, дерзким, ловким, словоохотливым, любил
бродить по дорогам и всегда жаждал привлечь к себе всеобщее внимание. А
кроме того, я был мальчишкой, которому еще до того, как стать юношей, всегда
хотелось улучшить долю, коя выпала мне по вине моего скромного положения. К
моему несчастью, я был седьмым из девяти братьев.
Священник, видно, что-то подметил в моем поведении, возможно мою
странную тягу к животным или - кто знает - какую-то из других моих
наклонностей, которая могла показаться несколько необычной, но так или иначе