"Сидони-Габриель Колетт. Сидо" - читать интересную книгу автора

была необычная привычка приподнимать розы подбородком, чтобы налюбоваться
ими вволю.
- Смотри-ка, эти анютины глазки - вылитый Генрих Восьмой Английский, и
бородка такая же круглая, - говорила она. - Сказать по правде, не нравятся
мне эти желтые и фиолетовые анютины глазки с лицами свирепых и грубых
рейтаров...
В моем родном квартале не насчитывалось и двадцати домов, возле которых
не было садов. Домики победнее утешались двором, более или менее цветущим, и
одной-двумя беседками в густых или жиденьких виноградных завитках. За каждым
домом, выходившим фасадом на улицу, начинался глубокий сад, отделявшийся от
соседних садов общей изгородью. Эти-то сады, раскинувшиеся за домами, и
составляли собственно деревню. Здесь протекала летняя жизнь: здесь стирали,
чистили, кололи дрова на зиму; здесь кипела работа в любое время года, и
дети отдыхали тоже здесь, взгромоздившись на распряженные повозки с сеном.
Участки вокруг домиков, соседствовавших с нашими, не составляли для нас
никакой тайны; но зато наш сад, спускавшийся вниз по отлогому склону с
высокого холма, надежно защищали старинные высокие стены и купы густых
деревьев. Сад поэтому делился на "нижний" и "верхний", откуда уже начинались
дома, и, устроившись в нем, приятно было слушать вести со всех концов,
которые приносило нам гулкое эхо от холма, похожего на испещренный огородами
коралловый риф.
Сидя в саду, мы слышали, как где-то в южной стороне чихает Митон, роясь
в земле и подзывая свою белую собаку, которую он каждое 14 июля непременно
окрашивал еще в два цвета: голову - в голубой, а хвост - в красный. С
северной стороны доносилась незатейливая песенка матушки Адольф, которая
связывала тесемочкой букет фиалок, чтобы положить на жертвенник в нашей
церкви - в нее однажды угодила молния, и колоколенка обрушилась. А на
восточной стороне печально перезванивал дверной колокольчик, извещавший
нотариуса о приходе клиента... Что там мне всегда твердили о провинциальной
скрытности? Хороша скрытность! В наших садах ничего невозможно было утаить.
О сладостная цивилизация наших садов! Утонченная, милая приветливость
цветущих огородов и рощицы, именуемой "птичьим двором"! Разве что-нибудь
недоброе могло проникнуть сквозь эти общие шпалеры, тянущиеся вдоль
чердачных окошек и желобов для водостока, накрепко сцепленных друг с другом
густым лишайником и зарослями пламенеющей заячьей капусты, любимого места
прогулок котов и кошек? А с улицы беспардонные дети глазели, играли в мяч,
шлепали через ручей, высоко подобрав юбчонки; соседи раскланивались или
перебрасывались ругательствами, смехом, перемывали косточки каждому, кто шел
мимо, а мужчины курили у порогов и поплевывали... Наши воротца, из серого
железа, с большими выцветшими створками, вздрагивали от моих неумелых гамм,
лая собак, откликавшихся на перезвон дверного колокольчика, и трелей
запертых в клетках зеленых чижей.
А быть может, и соседи наши в садах своих старались подражать
безмятежности нашего сада, где дети не дрались друг с другом, где люди и
животные относились друг к другу с нежностью, сада, где мужчина и женщина за
тридцать лет ни разу не повысили друг на друга голос...
В те времена еще были долгие зимы и жаркие лета. После я знавала такие
знойные месяцы, такие лета, цвет которых, если закрыть глаза, был цветом
раскаленной охровой земли с глубокими трещинами промеж колосящихся стеблей,
под гигантским зонтиком куп дикого пастернака, или цветом серо-голубого