"Сидони-Габриель Колетт. Сидо" - читать интересную книгу авторавершине витой колонны тяжелого литья, которую он обхватил за мясистую ляжку,
будто всю жизнь только и делал, что лазил по кокосам, и там, раскачиваясь, слушал, как скрипят колесики больших часов с плоским, как лицо совы, циферблатом, прикрепленных к несущей балке. Часто бывает, что счастливые родители, восхищаясь замеченными в своих детях талантами, сами того не замечая, сбивают их с пути, пинками толкают на тот путь, который кажется наиболее подходящим им самим. Моя же мать любила говорить: "Куда дерево клонилось, туда и повалилось"; она считала естественным и непреложным, что произвела на свет чудо-детей и с трогательной самоуверенностью заявляла: - Ахилл будет врачом. Но Лео не сможет жить без музыки. А малышка... Она вскидывала брови, словно спрашивала ответа у облаков, и откладывала меня "на потом". Мне до сих пор странно, что никогда не обсуждалось будущее моей старшей сестры, уже выросшей, но бывшей чужой не только для нас, но и для всех остальных, - она умудрилась так и пронести свое одиночество сквозь годы, проведенные в лоне родной семьи... - Жюльетта тоже дикарка, но другой породы, - вздыхала мать. - В ней никто ничего не может понять, даже я... Она заблуждалась, и мы не раз вводили ее в заблуждение. Ничуть не обескураженная тем, что ее обманывают, она примеряла новые нимбы на наши головы. С одним она так и не смирилась - что ее второй сын не стал музыкантом, как она ему пророчила, ибо я читаю в ее письмах, написанных в последний год ее жизни: "Ты не знаешь, есть ли у Лео время для игры на пианино? Ему нельзя зарывать в землю свой необыкновенный талант; я не устану было уже сорок четыре года. Да, не считаясь с ней, он забросил музыку, потом забросил свои занятия фармакологией, а затем с тем же успехом бросил и все остальное - все, что никак не напоминало ему его сильфического прошлого. Мне кажется, он так и не изменился: я вижу его шестидесятитрехлетним сильфом. Подобно сильфу, он привязан только к кусочку родной земли, какому-то родному грибу, к крову из сморщенного листочка. Как известно, сильфам немного надо, и они презирают отягощающие их человеческие платья: мой бродит без галстука, с длинной шевелюрой. Он напоминает пустое пальто, бродящее само по себе, точно заколдованное. Избранная им в этом мире скромная и не требующая живости должность писаря, наверное, одна только и могла дать ему обманчивое чувство принадлежности к племени человеческому. Вся прочая его часть, свободная, поет, слушает оркестры, сочиняет музыку - одним словом, изобличает того самого шестилетнего мальчика, который лез внутрь всех часов, забирался даже в часы на башне мэрии, коллекционировал эпитафии, неустанно вытаптывал эластичный мох и от рождения играл на пианино... Он с легкостью обретает все это снова, по-прежнему чувствует свое тело ловким и проворным, каким оно и остается, и прекрасно чувствует себя в мире своих призрачных владений, где все построено по вкусу и прихотям ребенка, который, и в ус не дуя, живет уже шестьдесят лет. Все дети - увы! - ранимы. И когда его возвышенные представления разбиваются о коварную реальность, он иногда приносит мне их обломки... Ручьисто текущие сумерки, густо задрапированные дождем и тенями под |
|
|