"Сидони-Габриель Колетт. Сидо" - читать интересную книгу автора

тайна. В каждом томе насчитывалось по двести, триста, по сто пятьдесят
страниц; роскошная, дорогая кремовая бумага или простая "школьная" -
плотная, аккуратно подрезанная, сотни и сотни белых листов... Неведомый
шедевр, мираж писательской карьеры.
Наверное, так и должно было быть - этим страницам, уцелевшим по чьей-то
слабости или легкомыслию, ничего не дано было на себе запечатлеть. Брат
писал на них свои рецепты, мать покрывала ими горшочки с вареньем, ее внучки
отрывали по листочку для каких-то рисунков, и все-таки мы не смогли
израсходовать всех этих роскошных тетрадок с ненаписанным шедевром. Мать,
впрочем, старалась пустить их в дело с остервенелой манией разрушения: "Как,
еще что-то осталось? Давайте сюда - мне не во что завернуть котлеты... Мне
нечем обклеить ящики..." В этом не было насмешки - скорее жгучее сожаление и
желание поскорее уничтожить плоды бессилия...
И я в свою очередь попользовалась этим несуществующим наследием в пору
моих дебютов. Не с тех ли пор я так люблю писать на гладких блестящих
листках плотного замеса, так и не научившись жалеть их? Ведь я возымела
смелость писать своими жирными и круглыми буквами поверх той едва различимой
скорописи, в тускловатой филигранности которой только одна женщина в мире
разглядела сияние величия, поверх тех косых букв, какими был любовно
прописан единственный законченный и оформленный лист - посвящение:

Душеньке моей
Ее верный муженек
Жюль-Жозеф Колетт.

III. ДИКАРИ

Дикари... Дикари, - говорила она, - что делать с такими дикарями? Она
качала головой. Давно отрекшись от мелочной опеки над ними, - это ведь было
самое разумное, - она не забывала и о своей ответственности за обоих.
Рассматривая их, двоих сводных братьев, она не могла ими не любоваться.
Особенно старшим, семнадцатилетним шатеном с глазами цвета морской волны и
пурпурными губами, улыбавшимися только нам да нескольким молодым девушкам.
Но и тринадцатилетний, темнокудрый, чьи нестриженые волосы ниспадали до
самых глаз, свинцово-серых, унаследованных от отца, тоже был недурен...
Два дикаря, легконогих, костлявых, без лишней плоти, простые, подобно
их предкам, предпочитавшим мясной пище ситный хлеб, твердый сыр, салат,
свежее яйцо, тартинку со сливами или тыквой. Суровые и целомудренные -
настоящие дикари...
- Что с ними делать? - вздыхала мать.
Они были так дружны, что никто не мог их разлучить.
Старший верховодил, младший же больше предавался фантазиям, заслонявшим
от него весь мир. Но если старший знал, что вскоре ему предстоит начать свои
медицинские штудии, то младший втайне надеялся, что ему никогда не придется
начинать ничего, кроме грядущего утра, кроме того часа, что позволяет
убежать от городского напряжения, отдавшись свободе мечтать и
безмолвствовать... И он все еще на это надеется.
Играли ли они? Редко. Вернее, их любимой игрой был весь лучезарный
сельский мир, и в нем они хотели взять лучшее, то, что расцветает и
возрождается вдали от людских толп. Их невозможно было представить себе