"Сидони-Габриель Колетт. Сидо" - читать интересную книгу автора

- ?..
- Я имею в виду - в мире духов. И вы его интересуете, даже очень... Не
верите?
- Немного сомневаюсь...
- Да. Вы его очень интересуете теперь.
- Почему теперь?
- Потому что вы стали именно тем, чем он так хотел быть здесь, в нашем
мире. Вы действительно то, чем ему хотелось быть. Но он не сумел.
Я не стану рассказывать о других "портретах", которые нарисовала для
меня госпожа Б. Все они вставали передо мною, очерченные несколькими
штрихами, сила и непостижимая точность которых околдовывали меня неопасным и
необъяснимым чародейством. О духе, в котором я, штрих за штрихом, не могла
не узнать своего старшего сводного брата, она сказала с состраданием:
"Никогда не видела, чтобы мертвец так грустил!"
- Скажите, - спросила я с какой-то мне самой неясной ревностью, - не
видите ли вы старую женщину, которая могла бы быть моей матерью?
Добрый взгляд госпожи Б. поблуждал вокруг меня.
- Нет, к сожалению, нет, - ответила она наконец. И живо добавила, чтобы
меня утешить:
- Может быть, она отдыхает? Это случается... Вы были единственным
ребенком?
- У меня есть еще брат.
- Вот что! - торжественно объявила госпожа Б. - Без сомнения, она
занята с ним... Знаете, дух не может витать всюду одновременно...
Нет, я этого не знала. После этого визита я поняла, что можно
наживаться на покойниках и при этом с веселой непринужденностью иметь дело с
теплым земным светом. "Они как живые", - объясняет блаженная в наивной вере
своей госпожа Б. А почему бы и нет? Как живые - если забыть, что они умерли.
Умерли - вот и все. Поэтому она удивилась, увидев моего умершего брата
"таким грустным". Она сумела прочесть мою проницаемую тайну - да, я помню
его таким, печальным, беспокойным и изможденным, измученным своим последним,
трудным путешествием...
Что до отца... "Вы действительно то, чем ему хотелось быть. Но он не
сумел". И здесь я понимаю всколыхнувшиеся во мне мысли. На самой высокой
полке библиотеки я так и вижу ряд томиков в картонных переплетах, с черными
"спинками". Гладкие листы крапчатой бумаги, ладно склеенные, и добротность
домашнего картона выдавали ручную работу отца. Но названия, написанные от
руки готическим шрифтом, прельстили меня не больше, чем безликие этикетки.
Цитирую по памяти: "Мои друзья", "Доктрина семидесяти", "Геодезия геодезий",
"Занимательная алгебра", "Маршал Мак-Магон глазами армейского друга", "Из
полей - в дом скорей", "Песни зуава" (стихи)... Я их забыла.
Когда отец умер, библиотека превратилась в спальню, и книгам была
учреждена ревизия.
- Посмотри-ка, - сказал мне старший брат.
Он сам принес, разложил и открыл книги и помолчал, вдыхая аромат
изъеденной временем бумаги, покрывшейся душистой цвелью, от которой
поднимался запах утраченного детства и сухого лепестка тюльпана, пятнистого,
как древесный агат...
- ...посмотри-ка.
В дюжине картонных томиков содержалась его древняя и гордо хранимая