"Сидони-Габриель Колетт. Сидо" - читать интересную книгу авторатулонская или африканская история замирала на его губах. Да и она, часто
несдержанная на язык, при нем целомудренно смиряла свой пыл. Но иногда, рассеянно, как бы поглощенная домашними заботами, она ловила себя на том, что напевает его куплеты - их слова почти без изменений перекочевали из песен императорской армии в песни армии республиканской. - А чего нам стесняться, - говорил отец из-под развернутого листка "Века". - Ах! - вздыхала мать. - Лучше бы малышке этого не слышать! - Малышке? Да она, - усмехался отец, - не понимает еще ничего... И он бросал на свою любимицу необыкновенный взгляд стальных глаз, - взгляд человека, который ни за что не открыл бы миру ни единой своей тайны, но в то же время как бы говорил: "Да, я человек не без тайн!" Иногда, оставаясь одна, я пытаюсь подражать этому взгляду моего отца. Порой мне удается преуспеть в этом, особенно если я прибегаю к этому средству, чтобы совладать с тайной болью. Так врачует нас обида, нанесенная тому, кого любишь больше всего, и так велико удовольствие бросить вызов своему господину и повелителю: "Может быть, я умру из-за тебя - но уж постараюсь, чтобы это случилось очень и очень не скоро..." "Малышка - да она еще ничего не понимает..." Смотрите, сколько простодушия, как застила ему глаза любовь, его единственная любовь! Но во мне, в моих чертах он узнавал себя, хотя замечал меня все реже. Постепенно его покидала ясность взгляда и способность сравнивать. Мне было не больше тринадцати, когда я поняла, что отец уже почти не замечает, в самом земном значении этого слова, и свою Сидо... - Что, опять новое платье! - удивлялся он. - Футы, ну-ты, мадам! - Новое? Колетт, что с тобой? Где твои глаза? Она перебирала рукой износившийся шелк, усыпанный черными бисеринками. - Три года, Колетт, ты слышишь? Ему три года! И все сносу нет! - поспешно добавляла она с гордостью. - Я его перекрасила в цвет морской волны... Но он уже не слышал ее. Он уже был с нею где-то далеко от нас, где она носила шиньон из английских буклей и корсаж с тюлевыми рюшами, с вырезом в форме сердечка. Старея, он не терпел и ее усталости, ее болезней. Он бросал ей: "Ну же! Ну!" - будто кобыле, право загнать которую было у него одного. И она повиновалась... Я ни разу не видела их самозабвенно обнявшимися. Откуда могла взяться такая стыдливость? От Сидо, конечно. Отец не стал бы церемониться... Любивший вслушиваться в нее изнутри, вздрагивать от ее живой походки, он останавливал ее на половине шага. - Позолоти! - приказывал он, тыкая пальцем в безволосое место на скуле, над бородой. - Или - не пушу! Она "золотила" на лету, поцелуем быстрым, как укус, и убегала сердитая, если я или кто-то из братьев видели "плату". И единственный раз, как-то летом, когда мать убирала со стола кофейные чашки, я увидела - губы и седеющие усы отца, вместо того чтобы потребовать, как обычно, уплату "семейной пошлины", вдруг старомодно приложились к руке матери, так что Сидо, онемевшая, покрасневшая больше меня, тихо ушла. Я была еще совсем маленькой и очень гадкой, озабоченной всем тем, незнание чего в тринадцать лет так удручает, а открытие так унижает. И как же вовремя, как |
|
|