"Сидони-Габриель Колетт. Сидо" - читать интересную книгу автора

тулонская или африканская история замирала на его губах. Да и она, часто
несдержанная на язык, при нем целомудренно смиряла свой пыл. Но иногда,
рассеянно, как бы поглощенная домашними заботами, она ловила себя на том,
что напевает его куплеты - их слова почти без изменений перекочевали из
песен императорской армии в песни армии республиканской.
- А чего нам стесняться, - говорил отец из-под развернутого листка
"Века".
- Ах! - вздыхала мать. - Лучше бы малышке этого не слышать!
- Малышке? Да она, - усмехался отец, - не понимает еще ничего...
И он бросал на свою любимицу необыкновенный взгляд стальных глаз, -
взгляд человека, который ни за что не открыл бы миру ни единой своей тайны,
но в то же время как бы говорил: "Да, я человек не без тайн!"
Иногда, оставаясь одна, я пытаюсь подражать этому взгляду моего отца.
Порой мне удается преуспеть в этом, особенно если я прибегаю к этому
средству, чтобы совладать с тайной болью. Так врачует нас обида, нанесенная
тому, кого любишь больше всего, и так велико удовольствие бросить вызов
своему господину и повелителю: "Может быть, я умру из-за тебя - но уж
постараюсь, чтобы это случилось очень и очень не скоро..."
"Малышка - да она еще ничего не понимает..." Смотрите, сколько
простодушия, как застила ему глаза любовь, его единственная любовь! Но во
мне, в моих чертах он узнавал себя, хотя замечал меня все реже. Постепенно
его покидала ясность взгляда и способность сравнивать. Мне было не больше
тринадцати, когда я поняла, что отец уже почти не замечает, в самом земном
значении этого слова, и свою Сидо...
- Что, опять новое платье! - удивлялся он. - Футы, ну-ты, мадам!
Озадаченная Сидо невесело откликалась:
- Новое? Колетт, что с тобой? Где твои глаза?
Она перебирала рукой износившийся шелк, усыпанный черными бисеринками.
- Три года, Колетт, ты слышишь? Ему три года! И все сносу нет! -
поспешно добавляла она с гордостью. - Я его перекрасила в цвет морской
волны...
Но он уже не слышал ее. Он уже был с нею где-то далеко от нас, где она
носила шиньон из английских буклей и корсаж с тюлевыми рюшами, с вырезом в
форме сердечка. Старея, он не терпел и ее усталости, ее болезней. Он бросал
ей: "Ну же! Ну!" - будто кобыле, право загнать которую было у него одного. И
она повиновалась...
Я ни разу не видела их самозабвенно обнявшимися. Откуда могла взяться
такая стыдливость? От Сидо, конечно. Отец не стал бы церемониться...
Любивший вслушиваться в нее изнутри, вздрагивать от ее живой походки, он
останавливал ее на половине шага.
- Позолоти! - приказывал он, тыкая пальцем в безволосое место на скуле,
над бородой. - Или - не пушу!
Она "золотила" на лету, поцелуем быстрым, как укус, и убегала сердитая,
если я или кто-то из братьев видели "плату".
И единственный раз, как-то летом, когда мать убирала со стола кофейные
чашки, я увидела - губы и седеющие усы отца, вместо того чтобы потребовать,
как обычно, уплату "семейной пошлины", вдруг старомодно приложились к руке
матери, так что Сидо, онемевшая, покрасневшая больше меня, тихо ушла. Я была
еще совсем маленькой и очень гадкой, озабоченной всем тем, незнание чего в
тринадцать лет так удручает, а открытие так унижает. И как же вовремя, как