"Сидони-Габриель Колетт. Сидо" - читать интересную книгу автора - Подумаешь, собака лишний раз показала свою дурь, - огрызался отец.
Но мы-то все понимали, и отец в глубине души чувствовал какое-то неуловимое унижение. С откидного верха нашей старой коляски павлиньим хвостом свешивались пучки желтеющего дрока. Издалека завидев деревню, отец принимался насвистывать свои полковые песенки, и у нас, без сомнения, был вид людей очень счастливых, ведь показать, как мы счастливы, было долгом нашей святой взаимной деликатности... Опускавшийся вечер, убегающий в поднебесье дымок, первая мерцающая звезда - да разве не было все вокруг нас исполнено того же смутного и тревожного трепета, что и мы сами? Мужчина, вырванный из своей стихии, горько грезил... Теперь я понимаю: действительно горько. Нужно было пожить без него, чтобы он наконец ожил в нас. Его нет - и вот он есть, и образ его, законченный, почти застыл. "Ах, это ты? Как долго... Я не понимала тебя". Нет, не поздно и теперь, не поздно никогда, ибо я наконец поняла ускользнувшее от взгляда моей юности - мой искрометный, живой отец вынашивал свою глубокую печаль, удел всех калек. Мы почти не осознавали, как не хватало ему ноги, оторванной по самое бедро. Какие слова вырвались бы у нас, увидь мы его идущим, как все люди, на обеих ногах?.. Даже мать, и та знала его лишь таким - с вечным костылем, но ловким, лучащимся задорной любовью. Она не знала, каким был этот старый обрубок, этот обломок дуба, вырвавшийся из сечи, до нее - блистательный танцор, воспитанник сен-сирского училища, лейтенант-красавчик, "стойкое деревце", как называли таких в моем родном крае. Провожая его взглядом, она не знала, опасности. Его горечь становилась особенно пронзительной, когда он, напевая свои песни и отсчитывая рукой такт, садился у ног Сидо. Любовь, и ничего больше... У него не осталось ничего, кроме нее. Деревня, поля, лес вокруг - все было пустыней... Он знал: где-то далеко живут его друзья-товарищи. Как-то он вернулся из Парижа с увлажненным взором - Даву д'Ауэрштадт, великий канцлер ордена Почетного легиона, заменил его красную ленту на орденский бант. - Ты что, не мог меня об этом попросить, старина? - Да я и ленту не просил, - беспечно отозвался отец. Но нам он передал эту сцену с хрипотой в голосе. Что он испытывал? Он носил орденский бант, пышно расцветший в его бутоньерке. Выпятив грудь, опираясь на костыль всем плечом, щеголеватый, он выезжал в нашем старом шарабане, салютуя прохожим из Жербода у самого входа в деревню. Может быть, он втайне мечтал снова повидать молодцов, которые могли маршировать без всяких подпорок и гарцевали - Феврие, Дезандре, особенно Фурне, ведь он спас его и по-прежнему с нежностью называл "мой капитан"... Ему грезились ученые общества или, может быть, политические, заполненные трибуны, блистательная алгебра... Призраки мужских радостей... - Ты такой земной! - иногда говорила мать, словно что-то заподозрив. И добавляла, чтобы он не чувствовал себя уязвленным: - Да, понимаешь ли, ты всегда вытягиваешь перед собой ладонь, чтобы убедиться: идет ли дождь. Он любил скабрезные анекдоты. Но при появлении моей матери очередная |
|
|