"Сидони-Габриель Колетт. Сидо" - читать интересную книгу автора

от плиток шоколада, экзотических кушаний, накупленных отрезов тканей, но
особенно от театральных программок и фиалкового масла и принималась
живописать Париж, где было и ей отмерено по чуть-чуть от всех радостей мира
и она перепробовала все и ничего не пропустила.
За одну неделю она успевала посмотреть оживающую мумию, посетить
солидный музей и новый магазин, послушать тенора, а то и лекцию о бирманской
музыке. Она возвращалась в скромном пальто, самых обыкновенных чулках и
очень дорогих перчатках. И поверх всего этого был еще ее рассеянный серый
взгляд, легкий румянец сквозь налет усталости, и тогда казалось: снова
бьются ее крылья и она оживляет своим присутствием все, что вокруг нее
теряет жар и вкус к жизни. Она так и не узнала, что в каждый приезд аромат
ее серой шубы, от которой так светло пахло ее каштановыми волосами,
женщиной, чистотой, лишал меня дара речи, заставлял стыдиться уже
волновавшего меня запаха моих подмышек, под которыми вдруг выступал пот.
А она могла высказать все жестом или взглядом. Какими живыми были ее
руки! Она подрезала розовые кусты, бушевала, возясь с бакалейными товарами,
заботливо сворачивала просмоленные отрезы черной бумаги, предназначенные для
того, чтобы законопатить окна. Она без умолку болтала, подзывала кошку,
украдкой оглядывала моего исхудавшего отца, обнюхивала, легко касаясь, мои
длинные косы, чтобы убедиться, что я их мою, мои волосы... Однажды,
разматывая клубок поблескивавшей золотой проволоки, она вдруг заметила за
тюлевой занавеской задохнувшийся меж оконными створками, опустивший голову,
оборванный, но еще дышавший стебель герани. И только что размотанная золотая
проволока тут же двадцать раз обвилась вокруг больного стебля, поддерживая
аккуратную картонную шину, - вывих был вправлен... Я трепетала, я
содрогалась от мучительной ревности - а ведь я всего-то сподобилась увидеть
тень поэтического отзвука, малую толику великого волшебства, скрепленного
золотой печатью...
Чтобы быть законченной провинциалкой, ей не хватало зуда всеобщего
шельмования. Дух критицизма представал в ней бодрым, но непостоянным, юрким
и весело-задиристым, как молодая ящерица. На лету схватывая все глупости и
несуразности, она.
словно молния, озаряла темные глубины и, сея искры, оглядывала узкие
горловины сердец.
- Я вся красная, да? - спрашивала она, выходя из чьей-нибудь души,
похожей на тесный удушливый коридор.
Она действительно бывала вся красная. Подлинные прорицательницы,
выныривая из мрачноватой пропасти чужих душ, зачастую долго не могут
отдышаться. Нередко я видела, как после самого обычного визита она, вся
темно-вишневая, бросалась без сил в большое старинное кресло, обитое зеленым
репсом.
- Ох эти Вивене!.. Как я устала... Боже мой, ну и Вивене!
- Да что они тебе сделали, мама?
Я возвращалась из школы и оскаливала маленькие челюсти, подобные двум
полумесяцам, видя приготовленную для меня горбушку свежего хлеба, намазанную
маслом и малиновым желе...
- Как что сделали? Да просто пришли. Что они могли сделать еще хуже?
Двое молодоженов в пору свадебных визитов, предводительствуемые мамашей
Вивене!.. Ох эти Вивене!
Мне она больше ничего не говорила - все остальное я слышала, когда