"Сидони-Габриель Колетт. Сидо" - читать интересную книгу автора

Никому из близких он не говорил об этих словах, о минуте, когда он был
готов к смерти посреди грохота и великой мужской дружбы. И никогда он так и
не рассказал нам - никому из нас, - как его положили возле "старины маршала"
(Мак-Магона). И так же точно он никогда не напоминал мне о той,
единственной, тяжелой и долгой моей болезни. А его письма тех лет - я прочла
их двадцать лет спустя после его смерти - полны моего имени, боли за
"малышку"...
Поздно, слишком поздно... Так всегда говорят дети легкомысленные и
неблагодарные. Не то чтобы я чувствовала вину больше других таких детей -
напротив. Но быть может, лучше было попытаться преломить его гордую
насмешливость, его легкое чувство превосходства, пока он был жив. И разве мы
не стали бы ближе, сделав этот шаг навстречу друг другу?..

Этот поэт был горожанином. Деревня, вскормившая мать, так что,
казалось, у нее прибывало сил всякий раз, когда она, нагибаясь, касалась
земли, угнетала отца, и он чувствовал себя в ней изгнанником.
Нам иногда казалась неприличной эта живая всеотзывчивость, которая
заставляла его интересоваться вопросами сельской политики, муниципальными
советами, кандидатурой в генеральный совет, ассамблеями и местными
комитетами, где гул множества голосов человеческих отвечает
одному-единственному. Жестокие, мы смутно желали сделать его похожим на нас,
счастливых вдали от людского сонмища.
Сейчас я догадываюсь: устраивая свои "сельские посиделки" по примеру
городских жителей, он всячески старался доставить нам радость. Старая
голубая коляска увозила всю семью с собаками и запасом еды на берег пруда,
Мутье, Шассэна или принадлежавшей нам красивой лесной лужицы. Отец отдавался
"чувству выходного дня", этому обычаю горожан праздновать один день из
семидневницы, совершенно всерьез прихватив с собой складные стулья и удочки.
На берегу пруда он старался острить так жизнерадостно, как никогда не
острил ни в один из обычных дней недели; он с удовольствием откупоривал
бутылку вина, сидел часок с удочкой, читал, немного спал, а мы, легконогие
эльфы, давно исходившие этот край без всякой коляски, и скучали, и жалели
при виде холодного цыпленка о свежем хлебе, чесноке и сыре, которые мы брали
с собой на прогулки. Свободно дышащий лес, пруд, махровое небо волновали
моего отца, но скорее как великолепная декорация. Он начинал вспоминать

...голубое Титареццо, серебрящийся залив...

и тогда мы примолкали - двое мальчиков и я, - а ведь мы со своим
культом леса уже не желали признавать ничего, кроме безмолвия.
И тогда только мать, казалось, упивалась этим меланхолическим
счастьем - сидя на берегу пруда в окружении мужа и дикарей-детей, просто
смотреть на своих любимых, лежавших возле нее на тонком тростнике и красном
вереске... Вдали от надоевшего дверного колокольчика, докуки с неуплаченными
долгами, лукавых соседских пересмеиваний круг берез и кленов замыкал для
нее - если исключить старшую дочь - всю ее ширь и всю ее муку. Чуть
коснувшись верхушек деревьев, ветер пролетал над круглой поляной, едва
задевая воды. Купола розовых грибов прорывали легкий чернозем,
серебристо-серый, выкармливавший вереск, и мать начинала рассказывать о том,
что мы обе любили больше всего на свете.