"Сидони-Габриель Колетт. Сидо" - читать интересную книгу автора Никому из близких он не говорил об этих словах, о минуте, когда он был
готов к смерти посреди грохота и великой мужской дружбы. И никогда он так и не рассказал нам - никому из нас, - как его положили возле "старины маршала" (Мак-Магона). И так же точно он никогда не напоминал мне о той, единственной, тяжелой и долгой моей болезни. А его письма тех лет - я прочла их двадцать лет спустя после его смерти - полны моего имени, боли за "малышку"... Поздно, слишком поздно... Так всегда говорят дети легкомысленные и неблагодарные. Не то чтобы я чувствовала вину больше других таких детей - напротив. Но быть может, лучше было попытаться преломить его гордую насмешливость, его легкое чувство превосходства, пока он был жив. И разве мы не стали бы ближе, сделав этот шаг навстречу друг другу?.. Этот поэт был горожанином. Деревня, вскормившая мать, так что, казалось, у нее прибывало сил всякий раз, когда она, нагибаясь, касалась земли, угнетала отца, и он чувствовал себя в ней изгнанником. Нам иногда казалась неприличной эта живая всеотзывчивость, которая заставляла его интересоваться вопросами сельской политики, муниципальными советами, кандидатурой в генеральный совет, ассамблеями и местными комитетами, где гул множества голосов человеческих отвечает одному-единственному. Жестокие, мы смутно желали сделать его похожим на нас, счастливых вдали от людского сонмища. Сейчас я догадываюсь: устраивая свои "сельские посиделки" по примеру городских жителей, он всячески старался доставить нам радость. Старая голубая коляска увозила всю семью с собаками и запасом еды на берег пруда, "чувству выходного дня", этому обычаю горожан праздновать один день из семидневницы, совершенно всерьез прихватив с собой складные стулья и удочки. На берегу пруда он старался острить так жизнерадостно, как никогда не острил ни в один из обычных дней недели; он с удовольствием откупоривал бутылку вина, сидел часок с удочкой, читал, немного спал, а мы, легконогие эльфы, давно исходившие этот край без всякой коляски, и скучали, и жалели при виде холодного цыпленка о свежем хлебе, чесноке и сыре, которые мы брали с собой на прогулки. Свободно дышащий лес, пруд, махровое небо волновали моего отца, но скорее как великолепная декорация. Он начинал вспоминать ...голубое Титареццо, серебрящийся залив... и тогда мы примолкали - двое мальчиков и я, - а ведь мы со своим культом леса уже не желали признавать ничего, кроме безмолвия. И тогда только мать, казалось, упивалась этим меланхолическим счастьем - сидя на берегу пруда в окружении мужа и дикарей-детей, просто смотреть на своих любимых, лежавших возле нее на тонком тростнике и красном вереске... Вдали от надоевшего дверного колокольчика, докуки с неуплаченными долгами, лукавых соседских пересмеиваний круг берез и кленов замыкал для нее - если исключить старшую дочь - всю ее ширь и всю ее муку. Чуть коснувшись верхушек деревьев, ветер пролетал над круглой поляной, едва задевая воды. Купола розовых грибов прорывали легкий чернозем, серебристо-серый, выкармливавший вереск, и мать начинала рассказывать о том, что мы обе любили больше всего на свете. |
|
|