"Сидони-Габриель Колетт. Сидо" - читать интересную книгу авторасторону. Переходя вброд улицу, перепрыгивая с камешка на камешек по острой
мостовой, я останавливалась только у задушевной подруги моей матери, Адриенны. Многочисленные ее племянники и потомки едва ли хранят о ней память более живую, чем я. С быстрым, проницательным умом, но вечно дремотная, с красивыми желтыми цыганскими глазами под курчавой шевелюрой, она любила бродить по дому, похожая на заморский дикорастущий лепесток, взыскующий нежности к своей скитальческой судьбе. Ее дом был плотью от плоти ее той самой грациозной небрежности, которая плевать хотела на раскинувшиеся вокруг красоты окультуренного ландшафта, равно как и на цивильную жизнь. Спасаясь от сырых и мертвящих сумерек, полузадушенная зелень, розы и глицинии карабкались на вершины тисов, с такой жаждущей силой стремясь к солнечному жару, тратя едва ли не всю отведенную им энергию, что их отощавшие стебельки, еще вытягиваясь, вызывали в памяти гибкую наготу рептилий... Тысячи роз, убежав на самые вершины деревьев, цвели там, уже ничего не боясь, среди глициний с длинными капельками цветов и пурпурных бегоний, счастливых соперников истощенных борьбой ломоносов... Под этой порослью в жаркие часы не было места душнее, чем дом Адриенны. Я проскальзывала в него по-кошачьи в поисках обрушивающихся книжных груд, выраставших на заре шампиньонов, дикой земляники, быть может, ископаемых морских моллюсков и даже, в надлежащее время года, серых пюизанских дымовых трюфелей. Но входила я шагом осторожной кошки, соблюдающей запреты кошки старшей. Само присутствие Адриенны, ее безразличие, искристая, бережно хранимая тайна ее желтых зрачков, похожих на терновые ягоды, заставляли сжиматься сердце, - впрочем, я догадывалась об их подлинном смысле... дикарского искусства, своему цыганскому равнодушию, и тогда это ее всеобщее безразличие оскорбляло меня больше, чем резкий выговор. Когда моя мать и Адриенна кормили грудью - одна свою дочь, а другая сына, - они однажды, шутки ради, поменялись выкормышами. И теперь Адриенна шутя иногда звала меня: "О ты, которую вскормила я своей грудью!" Я так густо багровела, что мать, нахмурив брови, всматривалась в мое лицо, ища на нем причины внезапной краски. И когда хотелось скрыться от этого ясного взгляда, пронзительного и отточенного, как лезвие, другой образ начинал терзать меня: коричневатая грудь Адриенны и ее лиловое и твердое острие... Предоставленная самой себе у Адриенны среди книг, сложенных шаткими кипами, - там, среди прочего, была вся подборка "Ревю де де монд", - среди нескончаемых томов старой медицинской библиотеки, пропитанных запахом погреба, среди исполинских ракушек, полуиссохших лекарственных трав, прокисшего кошачьего корма, собачонки по кличке Куропатка, чернявого котофея с белой мордочкой, который отзывался на "Колетт" и любил твердый шоколад, я вдруг вздрагивала от призыва, доносившегося словно с вершин тисов, опутанных розами и чахлой туей, обвитых глициниевым змием... В нашем окне, словно в дом забранись воры или вспыхнул пожар, мать стоя выкрикивала мое имя... Странное, без всякой причины свойственное ребенку чувство вины: я бежала стремглав, на ходу делая простодушное лицо, старательно задыхалась... - Так долго - у Адриенны? И больше ни слова, но как это было сказано! Эта нескрываемая ясновидящая ревность Сидо и мое растущее смущение охладили, по мере того как я росла, дружбу двух женщин. Между ними не было ссор, и у нас с матерью не |
|
|