"Сидони-Габриель Колетт. Сидо" - читать интересную книгу автора

сторону. Переходя вброд улицу, перепрыгивая с камешка на камешек по острой
мостовой, я останавливалась только у задушевной подруги моей матери,
Адриенны.
Многочисленные ее племянники и потомки едва ли хранят о ней память
более живую, чем я. С быстрым, проницательным умом, но вечно дремотная, с
красивыми желтыми цыганскими глазами под курчавой шевелюрой, она любила
бродить по дому, похожая на заморский дикорастущий лепесток, взыскующий
нежности к своей скитальческой судьбе. Ее дом был плотью от плоти ее той
самой грациозной небрежности, которая плевать хотела на раскинувшиеся вокруг
красоты окультуренного ландшафта, равно как и на цивильную жизнь. Спасаясь
от сырых и мертвящих сумерек, полузадушенная зелень, розы и глицинии
карабкались на вершины тисов, с такой жаждущей силой стремясь к солнечному
жару, тратя едва ли не всю отведенную им энергию, что их отощавшие
стебельки, еще вытягиваясь, вызывали в памяти гибкую наготу рептилий...
Тысячи роз, убежав на самые вершины деревьев, цвели там, уже ничего не
боясь, среди глициний с длинными капельками цветов и пурпурных бегоний,
счастливых соперников истощенных борьбой ломоносов...
Под этой порослью в жаркие часы не было места душнее, чем дом Адриенны.
Я проскальзывала в него по-кошачьи в поисках обрушивающихся книжных груд,
выраставших на заре шампиньонов, дикой земляники, быть может, ископаемых
морских моллюсков и даже, в надлежащее время года, серых пюизанских дымовых
трюфелей. Но входила я шагом осторожной кошки, соблюдающей запреты кошки
старшей. Само присутствие Адриенны, ее безразличие, искристая, бережно
хранимая тайна ее желтых зрачков, похожих на терновые ягоды, заставляли
сжиматься сердце, - впрочем, я догадывалась об их подлинном смысле...
Относясь ко мне с подчеркнутой небрежностью, она учила меня манерам своего
дикарского искусства, своему цыганскому равнодушию, и тогда это ее всеобщее
безразличие оскорбляло меня больше, чем резкий выговор.
Когда моя мать и Адриенна кормили грудью - одна свою дочь, а другая
сына, - они однажды, шутки ради, поменялись выкормышами. И теперь Адриенна
шутя иногда звала меня: "О ты, которую вскормила я своей грудью!" Я так
густо багровела, что мать, нахмурив брови, всматривалась в мое лицо, ища на
нем причины внезапной краски. И когда хотелось скрыться от этого ясного
взгляда, пронзительного и отточенного, как лезвие, другой образ начинал
терзать меня: коричневатая грудь Адриенны и ее лиловое и твердое острие...
Предоставленная самой себе у Адриенны среди книг, сложенных шаткими
кипами, - там, среди прочего, была вся подборка "Ревю де де монд", - среди
нескончаемых томов старой медицинской библиотеки, пропитанных запахом
погреба, среди исполинских ракушек, полуиссохших лекарственных трав,
прокисшего кошачьего корма, собачонки по кличке Куропатка, чернявого котофея
с белой мордочкой, который отзывался на "Колетт" и любил твердый шоколад, я
вдруг вздрагивала от призыва, доносившегося словно с вершин тисов, опутанных
розами и чахлой туей, обвитых глициниевым змием... В нашем окне, словно в
дом забранись воры или вспыхнул пожар, мать стоя выкрикивала мое имя...
Странное, без всякой причины свойственное ребенку чувство вины: я бежала
стремглав, на ходу делая простодушное лицо, старательно задыхалась...
- Так долго - у Адриенны?
И больше ни слова, но как это было сказано! Эта нескрываемая
ясновидящая ревность Сидо и мое растущее смущение охладили, по мере того как
я росла, дружбу двух женщин. Между ними не было ссор, и у нас с матерью не