"Сидони-Габриель Колетт. Сидо" - читать интересную книгу авторастремительную взвинченную походку его вихрящейся фигуры, несущей семена,
песок, мертвых бабочек из далеких ливийских пустынь... Его плохо различимая в вихре бесформенная голова качается из стороны в сторону, отряхивая с волос воду вместе с дождем угревшихся там лягушек. Я и сейчас еще его вижу. - Но что за глупый у тебя сегодня вид, дочь моя!.. Впрочем, с такой мордашкой ты намного симпатичнее. Жаль, что ты редко выглядишь так глупо... Ты, как и я, уже грешишь избытком чувств. Стоит мне потерять наперсток, я делаю такое лицо, как будто потеряла любимого родственника... Когда у тебя глуповатое личико, глаза расширяются, приоткрывается ротик, и ты становишься такая свеженькая... О чем ты думаешь? - Ни о чем... - Ну, неправда, но выглядит именно так. Ты действительно ничего, дочь моя. Ты просто чудо глупенькой миловидности! Я краснела от поддразнивающей похвалы, сжимаясь от ее пронзительного взгляда и сурового и непреложного приговора. Она называла меня "дочь моя", только когда хотела сделать мне внушение. Но и взгляд, и приговор могли измениться в одну секунду. - О мое золотко! Нет, никакая ты не миловидная глупышка, ты просто маленькая моя, несравненная девочка!.. Куда ты? Едва реприманд был смягчен, у меня, как у всех ветрениц, вырастали крылья, и, расцелованная как полагается, я готовилась убежать. - Не уходи сейчас далеко! Солнце сядет через... Она смотрела не на часы, а на высоту солнца над горизонтом и на цветы дурмана или душистого табака, засыпавшие каждый вечер на закате. - ...через полчаса, слышишь, табак уже распахся... Вот хочешь, отнеси ей "Ревю де де монд"... Да смени ленточку, подвяжись бледно-голубой... Сегодня вечером у тебя очень подходящий цвет лица. Сменить ленту!.. До двадцати двух лет я подвязывала волосы широкой лентой, обвивая ее вокруг головы "на манер Виже-Лебрэн", как говорила мать, - и отправлялась разносить "цветочные письма": так мама, раз в день в течение часа, давала мне понять, что считает меня привлекательной, что гордится мной. Уже затянув надо лбом ленту в бабочку, подвив пряди на висках, я брала эти цветы из рук матери сразу, как только она срезала их в саду. - Теперь иди! Этот махровый водосбор - Адриенне Сент-Обен. Остальное - кому хочешь из соседей. Кто-то захворал на Восточной стороне, ах да, матушка Адольф... Если бы ты зашла к ней... Она не успевала договорить - в один скачок, фыркнув, как норовистая лошадь, я пятилась от одного запаха, от одного образа болезни... Тогда мать больно дергала меня за височную прядь, и на месте ее обычного лица вдруг выскакивало дикарское, чуждое не только всякому принуждению, но и всякому человеческому милосердию. Она шептала: - Молчи!.. Я знаю... Я тоже... Но не надо этого говорить. Никогда не надо этого говорить! Иди... Иди теперь. Опять на ночь папильотки надо лбом накрутила, шельма, а?.. В конце-то концов... Она наконец отпускала, завязав, концы ленты, которыми держала меня, как поводьями молодую кобылку, и отдалялась, чтобы лучше меня видеть. - Иди, покажи им, на что я способна! Но, пренебрегая ее просьбами, я не заходила к больной на Восточную |
|
|