"Сидони-Габриель Колетт. Сидо" - читать интересную книгу автора

стремительную взвинченную походку его вихрящейся фигуры, несущей семена,
песок, мертвых бабочек из далеких ливийских пустынь... Его плохо различимая
в вихре бесформенная голова качается из стороны в сторону, отряхивая с волос
воду вместе с дождем угревшихся там лягушек. Я и сейчас еще его вижу.
- Но что за глупый у тебя сегодня вид, дочь моя!.. Впрочем, с такой
мордашкой ты намного симпатичнее. Жаль, что ты редко выглядишь так глупо...
Ты, как и я, уже грешишь избытком чувств. Стоит мне потерять наперсток, я
делаю такое лицо, как будто потеряла любимого родственника... Когда у тебя
глуповатое личико, глаза расширяются, приоткрывается ротик, и ты становишься
такая свеженькая... О чем ты думаешь?
- Ни о чем...
- Ну, неправда, но выглядит именно так. Ты действительно ничего, дочь
моя. Ты просто чудо глупенькой миловидности!
Я краснела от поддразнивающей похвалы, сжимаясь от ее пронзительного
взгляда и сурового и непреложного приговора. Она называла меня "дочь моя",
только когда хотела сделать мне внушение. Но и взгляд, и приговор могли
измениться в одну секунду.
- О мое золотко! Нет, никакая ты не миловидная глупышка, ты просто
маленькая моя, несравненная девочка!.. Куда ты?
Едва реприманд был смягчен, у меня, как у всех ветрениц, вырастали
крылья, и, расцелованная как полагается, я готовилась убежать.
- Не уходи сейчас далеко! Солнце сядет через... Она смотрела не на
часы, а на высоту солнца над горизонтом и на цветы дурмана или душистого
табака, засыпавшие каждый вечер на закате.
- ...через полчаса, слышишь, табак уже распахся... Вот хочешь, отнеси
Адриенне Сент-Обен волчий корень, водосбор и немного колокольчиков и верни
ей "Ревю де де монд"... Да смени ленточку, подвяжись бледно-голубой...
Сегодня вечером у тебя очень подходящий цвет лица.
Сменить ленту!.. До двадцати двух лет я подвязывала волосы широкой
лентой, обвивая ее вокруг головы "на манер Виже-Лебрэн", как говорила
мать, - и отправлялась разносить "цветочные письма": так мама, раз в день в
течение часа, давала мне понять, что считает меня привлекательной, что
гордится мной.
Уже затянув надо лбом ленту в бабочку, подвив пряди на висках, я брала
эти цветы из рук матери сразу, как только она срезала их в саду.
- Теперь иди! Этот махровый водосбор - Адриенне Сент-Обен. Остальное -
кому хочешь из соседей. Кто-то захворал на Восточной стороне, ах да, матушка
Адольф... Если бы ты зашла к ней...
Она не успевала договорить - в один скачок, фыркнув, как норовистая
лошадь, я пятилась от одного запаха, от одного образа болезни... Тогда мать
больно дергала меня за височную прядь, и на месте ее обычного лица вдруг
выскакивало дикарское, чуждое не только всякому принуждению, но и всякому
человеческому милосердию. Она шептала:
- Молчи!.. Я знаю... Я тоже... Но не надо этого говорить. Никогда не
надо этого говорить! Иди... Иди теперь. Опять на ночь папильотки надо лбом
накрутила, шельма, а?.. В конце-то концов...
Она наконец отпускала, завязав, концы ленты, которыми держала меня, как
поводьями молодую кобылку, и отдалялась, чтобы лучше меня видеть.
- Иди, покажи им, на что я способна!
Но, пренебрегая ее просьбами, я не заходила к больной на Восточную