"Сидони-Габриель Колетт. Сидо" - читать интересную книгу автора

проводить мужа в последний путь с цветами, что это бы ее утешило! А у вас
такие прекрасные белые розы, госпожа Колетт!
- Мои белые розы! Какой ужас! Над мертвецом! После этого вопля она
брала себя в руки и повторяла:
- Нет. Никто не властен приговорить мои розы умереть вместе с
господином Анфером.
Но она охотно могла пожертвовать самый красивый цветок грудному
ребенку, не пролепетавшему еще ни одного слова, как тому малышу, похвалиться
которым однажды пришла к нам в сад соседка с Восточной стороны. Моя мать
недовольно сморщилась оттого, что грудной малыш так туго затянут в пеленки,
развязала его замотанный в три оборота чепчик, ненужный шелковый платок на
шее и преспокойно стала рассматривать бронзовые локоны, щечки, строгие и
большие черные глаза десятимесячного мальчика, действительно самого
красивого из всех его сверстников. Потом она торжественно преподнесла ему
розу цвета "бедра испуганной нимфы", которую он так же торжественно принял,
поднес ко рту и попробовал на вкус, а затем принялся мять цветок маленькими
мощными ручонками, оборвал ему лепестки, окаймленные по краям пунцовостью,
напоминавшей цветом его губки...
- Что ты делаешь, негодник! - ахнула его юная мать.
А моя мать захлопала в ладоши, и взглядом и возгласом приветствуя эту
казнь розы, а я молчала, сгорая от ревности...
Она всегда предпочитала не класть махровые герани, пеларгонии, веточки
карликового шиповника и "королеву лугов" на церковный алтарь в дни
праздников, ибо ей не был симпатичен - хотя она была крещеной и венчалась по
всем правилам католического обряда - ребячливый и наивный надрыв
католической пышности. Где-то между одиннадцатью и двенадцатью годами я
добилась от нее разрешения пройти катехизацию и петь псалмы.
В первый день мая я, как и все мои товарищи по катехизису, приходила с
сиренью, ромашкой и розой к жертвеннику пресвятой Девы и возвращалась
гордая, со своим "благословленным девой Марией" букетиком. Моя мать
разражалась непочтительным смехом, оглядывала мою травку, которая
притягивала к себе майских жуков точно светящая в гостиной лампа, и
говорила:
- Ты думаешь, без девы Марии их не нашлось бы кому благословить?
Я не знаю, почему она так сторонилась религии.
Наверное, надо было спросить ее об этом. Те из моих биографов, с
которыми я не знакома, обрисовывают ее то обычной фермершей, то "взбалмошной
цыганкой". Один из них, к моему вящему изумлению, дошел до того, что
приписывает ей создание литературных произведений для юношества!
В действительности эта француженка провела детство в Йонне, а юность -
в среде художников, журналистов, музыкальных виртуозов, затем в Бельгии, где
осели ее двое старших братьев, а потом снова вернулась в Йонну и здесь
дважды выходила замуж. Откуда, от кого в ней могли быть такое острое
ощущение природы, прирожденный вкус к деревенской жизни? Я так и не знаю
этого. Я просто воспеваю ее как могу. Я так люблю первобытную ясность всегда
жившего в ней света, который затмевал слабые, едва теплящиеся огоньки при ее
соприкосновении с теми, кого она называла "простыми смертными". Однажды она
подвешивала к вишневому дереву огородное пугало, заодно приводя его в
порядок, чтобы не отставать от соседа с Западной стороны - вечно
простуженный, измученный постоянными чиханиями, он не упускал случая