"Сидони-Габриель Колетт. Рождение дня" - читать интересную книгу автора

этом, есть три подходящих момента: сиеста, короткий промежуток времени после
ужина, когда комнату неожиданно наполняет шуршание привезённой из Парижа
газеты, и ещё бессонница порой среди ночи, перед рассветом... Да, скоро уже
три. Только где же в этой неустойчивой середине ночи, которая так быстро
идёт навстречу дню, искать ту огромную полосу горечи, которую мне обещали
мои былые печали и былые моменты счастья, моя собственная и принадлежащая
другим литература. Обычно смиренная перед тем, что мне неведомо, я боюсь
обмануться, когда мне кажется, что у нас - между мной и мужчиной -
начинается долгая перемена... Мужчина, друг мой, приди, соедини с моим своё
дыхание!.. Я всегда любила твоё общество. Ты смотришь на меня сейчас таким
ласковым взглядом. Ты смотришь, как я поднимаюсь на поверхность из
беспорядочного скопления женского хлама, ещё отягчённая, словно водорослями
от кораблекрушения, - голова уже наверху, а тело ещё борется, и уверенности
в спасении нет, - ты смотришь, как выплывает твоя сестра, твой сообщник:
женщина, которая ускользает от возраста собственно женщины. У неё довольно
крепкое, по твоему образу, сложение, телесная сила, откуда постепенно уходит
грация, и властность, которая даёт тебе понять, что ты не можешь больше
приводить её в отчаяние, разве что платонически. Останемся же вместе: теперь
у тебя больше нет оснований покидать меня навсегда.
Из моей жизни уходит одна из великих сует жизни - любовь. Другой
великой суетой является материнский инстинкт. Расставшись с тем и другим,
замечаешь, что всё остальное и весело, и разнообразно, и неисчерпаемо.
Только с этим не расстаются ни тогда, когда хочешь, ни так, как хочешь.
Насколько же был разумен упрёк одного из моих мужей: "И значит, ты не можешь
написать ни одной книги, чтобы она не была о любви, об адюльтере, о
полукровосмесительной связи, о разрыве? Разве в жизни не существует ничего
иного?" Если бы он не торопился в этот момент на любовное свидание
(поскольку был хорош собой и мил), он, возможно, подсказал бы мне, что же
обладает правом занять в романе, да и вне романа, место любви... Однако он
уходил, а я, неисправимая, на такой же точно голубоватой бумаге, которая на
тёмном столе как фосфоресцирующая направляет сейчас мою руку, убористо
записывала какую-то главу, посвящённую любви, тоске по любви, главу, всю
ослеплённую любовью. Там я звалась Рене Нере, а ещё раньше я употребляла имя
Леа. Теперь же и в документах, и в литературе, и в обиходе у меня осталось
только одно имя, моё собственное. Но разве не потребовалось мне, чтобы
прийти к этому, чтобы вернуться к этому, всего каких-нибудь тридцать лег
моей жизни? В конечном счёте я поверю, что цена оказалась не слишком
чрезмерной. Способны ли вы себе представить, как случай вдруг сделал бы меня
одной из тех женщин, которые до такой степени сосредоточены на единственном
мужчине, что несут с собой до самой могилы - независимо от того, бесплодны
они или нет - загустелую наивность старой девы?.. Одна только мысль о такой
судьбе - и мой плотный, продубленный солнцем и водой двойник, которого я
вижу в наклонном зеркале, вздрогнул бы, умей он ещё дрожать от миновавшей
опасности.
Живущая в олеандрах ночная бабочка бражник натыкается на тонкую
металлическую сетку, опущенную перед стеклянной дверью, бьётся и бьётся о
неё, и натянутая сетка гудит как кожаный барабан. В воздухе прохладно.
Струится обильная роса, на этот раз мистраль отложил своё нападение. Дрожат,
расширяясь, растягиваемые солёной влагой звёзды. Самая прекрасная ночь
предвещает ещё один самый прекрасный день, и я, бодрствуя, наслаждаюсь. О!