"Сидони-Габриель Колетт. Рождение дня" - читать интересную книгу автора

бегущей воде, от ещё одного перемирия между тобой и всеми твоими
невзгодами... Ты стирала в речке бельё, безутешно вздыхала по поводу смерти
твоего возлюбленного, говорила "юиии!" зябликам, думала о том, что
расскажешь мне, как прошло твоё утро... О собирательница сокровищ!.. То, что
коплю я, не столь ценно. Однако всё из собранного, чему суждено остаться,
рождается в параллельной, более глубокой рудной жиле с вкраплениями
плодородной почвы, и я довольно скоро постигла, что наступает возраст, когда
остаётся позади пора горестных слёз, целебных бальзамов, воспалённого
дыхания, затухающего у заключённых в её объятия прекрасных, устремлённых в
дальние края ног, возраст, когда всё, что случается с женщиной, её лишь
обогащает.
Она складывает и инвентаризирует всё вплоть до следов ударов, вплоть до
шрамов - шрам, то есть метка, которой у неё не было при рождении, становится
приобретением. Когда она вздыхает: "Ах! Сколько Он мне принёс огорчений!",
то невольно взвешивает и определяет цену слова, цену даров. Она их берёт
одно за другим, наводит в них порядок. По мере накопления сокровищ их
количество и время заставляют её немножко от них отстраниться подобно
художнику, рассматривающему своё творение. Она отстраняется, возвращается и
снова отстраняется, передвигает в соответствующий ряд какую-нибудь
скандальную деталь, приближает к свету какое-нибудь скрытое тенью
воспоминание. Совершенно неожиданно она вдруг становится беспристрастной...
Неужели, читая мою книгу, вы полагаете, что я пишу собственный портрет?
Терпение: это только моя модель.

Когда мужчина наблюдает за некоторыми домашними приготовлениями,
особенно за приготовлением пищи, на его лице можно обнаружить смешанное
выражение религиозного благоговения, скуки и ужаса.
Мужчина, как кошка, боится подметания, боится зажжённой плиты, боится
мыльной воды, которую гонит по плиткам половая щётка.
Для празднования дня местного святого, который традиционно
предоставляет повод для пирушки, Сегонзак, Карко, Режи Жинью и Тереза Дорни
должны были спуститься с высот своего холма, чтобы отведать мой традиционный
южный обед - салаты, фаршированные морские ежи и пампушки с баклажанами, -
обыденность которого обычно скрашивалась жарким из какой-нибудь птицы.
У Вьяля, который живёт в трёхстах метрах от меня в доме, напоминающем
покрашенный розовой краской кубик, лицо сегодня утром не выражало счастья -
угол террасы загромождал утюг, похожий на жаровню с углями, и мой сосед весь
съёжился, как охотничья собака в день свадьбы.
- Тебе, Вьяль, не кажется, что они будут в восторге от моего соуса и
моих цыплят? От моих четырёх разрубленных вдоль и отбитых обухом топорика
цыплят, которых я посолю, поперчу, освящу чистым оливковым маслом и подам с
зелёным ёршиком пебреды, листки и вкус которой останутся на жареном мясе?
Взгляни-ка на них, ну не красавцы ли?
И мы стоим, на них смотрим. Вьяль и я. Красавцы... На разорванных
суставах изуродованных, ощипанных цыплят ещё оставалось немного розовой
крови, и можно было различить форму крыльев, молодую чешую, обувавшую
маленькие ножки, которые ещё сегодня утром весело семенили, разгребали...
Почему бы тогда не взять и не зажарить ребёнка? Моя тирада иссякла, а Вьяль
не произнёс ни слова. Взбивая маслянистый кисловатый соус, я вздыхала,
прекрасно понимая, что совсем скоро аромат нежного, исходящего соком на