"Сидони-Габриель Колетт. Рождение дня" - читать интересную книгу автора

предвижу...
Её серые, прищуренные глаза читали вдалеке:
- К счастью, ты не слишком в опасности... Тогда я её не понимала.
Потом, наверное, она бы мне объяснила. Теперь я понимаю её двусмысленное
выражение "ты не в опасности", которое относилось не только к риску
оказаться жертвой несчастного случая. В её понимании я уже преодолела то,
что она называла "худшим в жизни женщины - первого мужчину". Умирают только
из-за него, а после него супружеская жизнь - либо её подделка - становится
карьерой. Карьерой, иногда бюрократией, от которой нас ничто не отвлекает и
не освобождает, за исключением игры равновесия, которая в заданный час
толкает старость к младости, а Ангела к Леа.
Благодаря климактерическому правилу и при условии, что оно не порождает
низменной рутины, мы наконец можем возвыситься над тем, что я назову общей
массой любовников. Нужно только, чтобы это возвышение брало своё начало в
катаклизме и так же умирало, чтобы оно не стало источником отвратительного
упорядоченного голода! Ведь любовь, если ей дать волю, тяготеет к структуре
наподобие пищеварительного тракта. Она не упускает ни одной возможности
утратить свою исключительность, свой аристократизм истязателя.
"Виноград лишь осенью сбирают..." Быть может, так же и в любви. Что за
сезон для чувственной самоотверженности, что за передышка в монотонной
череде битв равного с равным и что за чудо эта остановка на вершине, где
целуются два склона! Виноград лишь осенью сбирают - привилегию кричать об
этом имеют лишь те уста, что как высохшую слезу сохранили лиловатую каплю
сока, который ещё не стал настоящим вином. Сбор винограда, стремительная
радость, поспешность, с которой в прессе, вместе, в один день, смешивают без
разбора и зрелые ягоды, и кислый сок незрелого винограда, ритм, оставляющий
далеко позади широкий, мечтательный темп жатвы, самое алое из всех
удовольствий, песни, хмельные выкрики, затем тишина, покой, сон молодого
вина, заточённого в темницу, отныне недосягаемого, вырвавшегося из
перепачканных рук, которые, сострадая, его мучили... Я люблю, когда то же
самое происходит с сердцами и телами: вложив сполна, я препоручила свои
рокочущие, достигшие сейчас апогея силы юной темнице в образе мужчины. Я даю
отбой своему огромному сердцу, которое трепещет, лишившись трёх-четырёх
своих чудес. Как хорошо оно билось и сражалось! Так... так... сердце...
так... спокойно... отдохнём. Ты пренебрегало счастьем, надо отдать тебе
должное. Та, к кому я обращаю свой взгляд, Кассандра, которая не
осмеливалась предрекать всё, нам, однако, предсказала: мы не рисковали ни
погибнуть во славу любви, ни, слава Богу, удовлетвориться каким-нибудь
добротным маленьким блаженством.
Пусть же удаляется, уменьшаясь, тот период моей жизни, который видел
меня клонящейся целиком в одну сторону подобно тем аллегорическим фигурам
фонтана, которых тянут вниз и увлекают за собой распущенные волосы из струй.
Я и вправду тратила себя без оглядки - по крайней мере, так мне казалось.
Становиться в горделивую позу классической статуи Изобилия, обречённой как
заведённая опорожнять свой наполненный всякой всячиной рог, - значит
выставлять себя на критическое лицезрение публики, которая вертится вокруг
цоколя и оценивает изваяние, как если бы оно и впрямь было живой, в избытке
наделённой красотой женщиной: "Гм... Да разве же так бывает, чтобы
выкладываться, как она, и не худеть? С чего бы это она так округлилась?.."
Людям нравится, когда дающий хиреет, и по-своему они правы! У пеликана на