"Сидони-Габриель Колетт. Неспелый колос" - читать интересную книгу автора

запах, ощутить щекой податливую мягкость плоти, зато теперь по крайней мере
он мог без всяких помех жалобно стонать: "Вэнк, милая!.. Вэнк, милая!.."
Притихнув, она укачивала его с той же неторопливостью, с какой все
женщины, соединив руки на груди и сдвинув колени, баюкают младенца. Она
проклинала его за то, что он избалован чужими ласками и к тому же несчастен.
Она желала ему потерять рассудок и в бреду безумия забыть некое женское имя.
Про себя она заклинала его: "Ну что ты... Ты научишься меня понимать, ты
меня узнаешь... Я тебе помогу...", и одновременно - убирала со лба Флипа
тонкий, как трещинка в мраморе, волосок. Она испытывала новое изощрённое
удовольствие от самого прикосновения к телу юноши, его веса, хотя ещё так
недавно, хохоча, бегом носилась с ним по пляжу, изображая коня под лихим
седоком. И теперь, когда, раскрыв глаза, Флип постарался перехватить её
взгляд, без слов моля возвратить ему то, чего он ныне лишился, она свободной
рукой с силой заколотила по песку, восклицая про себя: "Ах, зачем ты только
появился на свет!" - подобно героине некой вечной жизненной драмы.
Всё это не мешало ей зорко посматривать в сторону дома и, как
заправский моряк, определять время по солнцу: "Ба, уже больше десяти
часов!"; она приметила, как между пляжем и домом, словно голубь, порхнуло
белое платьице Лизетты, подумала: "Нельзя здесь оставаться более четверти
часа, иначе нас станут искать. Надо бы хорошенько промыть глаза..." - и
снова её душой и телом завладели любовь, ненависть, медленно затухающая
ярость - убежища духа, столь же неудобные для обитания и своеобразные, как
их пристанище под нависшей скалой...
- Поднимайся, - полушёпотом приказала она. Отяжелевший Флип застонал.
Она догадалась, что сейчас он пользуется своим мимолетним недугом, чтобы
избежать упрёков и расспросов. Её руки, только что по-матерински нежные,
резко тряхнули приникшее к ней тёплое тело, и, выпав из её объятий, оно
снова преобразилось в лживого парня, странного, плохо ей понятного,
способного на предательство, к тому же сильно изменившегося и
пообтесавшегося в чьих-то женских руках...
"Привязать бы его, как ту чёрную козу, на десятиметровую верёвку...
Запереть в комнате, в моей комнате... Жить бы в стране, где не было бы
других женщин, кроме меня... Или сделать, чтобы я была такая красивая, такая
красивая... Хорошо бы ещё, чтобы он сильно заболел и я стала бы его
выхаживать..." Всё, о чём она думала, легко читалось на её лице.
- Что ты собираешься делать? - спросил Флип. Она холодно вгляделась в
черты, которые, скорее всего, в недалёком времени будут принадлежать
заурядному смазливому брюнету, но теперь, на подходе семнадцатилетия, ещё
хранят юношескую непосредственность. К её удивлению, никакого ужасного
клейма не отпечаталось ни на нежном подбородке, ни на тонкой переносице,
легко белевшей от гнева. "Но его тёмные глаза слишком ласковы, а белки у них
такого бледно-голубого оттенка. Ах, я прямо вижу, как чужая женщина
любовалась в них своим отражением..." Она покачала головой:
- Что я собираюсь делать? Готовиться к ужину. Да и тебе неплохо бы.
- И это всё?
Уже стоя на ногах, она одёрнула платье, стянутое эластичным шёлковым
пояском, и быстро оглядела Флипа, их дом, море, которое засыпало, серея, и
не желало окрашиваться в светлые краски заката.
- Всё... если ты сам что-нибудь не сделаешь.
- Что ты подразумеваешь под этим "что-нибудь"?