"Сидони-Габриель Колетт. Неспелый колос" - читать интересную книгу авторазапах, ощутить щекой податливую мягкость плоти, зато теперь по крайней мере
он мог без всяких помех жалобно стонать: "Вэнк, милая!.. Вэнк, милая!.." Притихнув, она укачивала его с той же неторопливостью, с какой все женщины, соединив руки на груди и сдвинув колени, баюкают младенца. Она проклинала его за то, что он избалован чужими ласками и к тому же несчастен. Она желала ему потерять рассудок и в бреду безумия забыть некое женское имя. Про себя она заклинала его: "Ну что ты... Ты научишься меня понимать, ты меня узнаешь... Я тебе помогу...", и одновременно - убирала со лба Флипа тонкий, как трещинка в мраморе, волосок. Она испытывала новое изощрённое удовольствие от самого прикосновения к телу юноши, его веса, хотя ещё так недавно, хохоча, бегом носилась с ним по пляжу, изображая коня под лихим седоком. И теперь, когда, раскрыв глаза, Флип постарался перехватить её взгляд, без слов моля возвратить ему то, чего он ныне лишился, она свободной рукой с силой заколотила по песку, восклицая про себя: "Ах, зачем ты только появился на свет!" - подобно героине некой вечной жизненной драмы. Всё это не мешало ей зорко посматривать в сторону дома и, как заправский моряк, определять время по солнцу: "Ба, уже больше десяти часов!"; она приметила, как между пляжем и домом, словно голубь, порхнуло белое платьице Лизетты, подумала: "Нельзя здесь оставаться более четверти часа, иначе нас станут искать. Надо бы хорошенько промыть глаза..." - и снова её душой и телом завладели любовь, ненависть, медленно затухающая ярость - убежища духа, столь же неудобные для обитания и своеобразные, как их пристанище под нависшей скалой... - Поднимайся, - полушёпотом приказала она. Отяжелевший Флип застонал. Она догадалась, что сейчас он пользуется своим мимолетним недугом, чтобы резко тряхнули приникшее к ней тёплое тело, и, выпав из её объятий, оно снова преобразилось в лживого парня, странного, плохо ей понятного, способного на предательство, к тому же сильно изменившегося и пообтесавшегося в чьих-то женских руках... "Привязать бы его, как ту чёрную козу, на десятиметровую верёвку... Запереть в комнате, в моей комнате... Жить бы в стране, где не было бы других женщин, кроме меня... Или сделать, чтобы я была такая красивая, такая красивая... Хорошо бы ещё, чтобы он сильно заболел и я стала бы его выхаживать..." Всё, о чём она думала, легко читалось на её лице. - Что ты собираешься делать? - спросил Флип. Она холодно вгляделась в черты, которые, скорее всего, в недалёком времени будут принадлежать заурядному смазливому брюнету, но теперь, на подходе семнадцатилетия, ещё хранят юношескую непосредственность. К её удивлению, никакого ужасного клейма не отпечаталось ни на нежном подбородке, ни на тонкой переносице, легко белевшей от гнева. "Но его тёмные глаза слишком ласковы, а белки у них такого бледно-голубого оттенка. Ах, я прямо вижу, как чужая женщина любовалась в них своим отражением..." Она покачала головой: - Что я собираюсь делать? Готовиться к ужину. Да и тебе неплохо бы. - И это всё? Уже стоя на ногах, она одёрнула платье, стянутое эластичным шёлковым пояском, и быстро оглядела Флипа, их дом, море, которое засыпало, серея, и не желало окрашиваться в светлые краски заката. - Всё... если ты сам что-нибудь не сделаешь. - Что ты подразумеваешь под этим "что-нибудь"? |
|
|