"Сидони-Габриель Колетт. Неспелый колос" - читать интересную книгу автора

отлучкам. Кроме того, он опасался крепкого смолистого аромата, пропитавшего
в "Кер-Анне" всё: воздух, вещи и кожу - будь она обнажена или прикрыта
одеждами, - тело той, кого он исподтишка, то с тщеславием молодого повесы,
то с горькими угрызениями супруга, обманывающего дорогую сердцу жену,
называл своей возлюбленной, повелительницей, а подчас и "повелителем"...
"Откроются мои похождения или нет - в любом случае всё будет кончено
именно здесь. Но почему?"
Ни одна книга из тех, что он читал, порой открыто, где-нибудь у моря,
уткнувшись локтями в песок, порой уединившись - более из целомудрия, нежели
из опасения быть застигнутым - в своей комнате, не могла навести его на
мысль, что кому-то обязательно суждено погибнуть в столь заурядном крушении.
Романы посвящали сотни страниц приготовлениям влюблённых к физической
близости, само же это событие занимало от силы полтора десятка строк, и Флип
напрасно отыскивал в памяти книгу, в которой было бы сказано, что молодой
человек отнюдь не теряет невинность и не прощается с детством после первого
грехопадения, но что проходит немало дней, прежде чем его перестаёт качать и
трясти, словно при землетрясении...
Флип поднялся и побрёл вдоль песчаного края берегового обрыва,
изъеденного большими морскими приливами во время равноденствий. Отцветший
куст утёсника навис над пляжем, его удерживало лишь плетение тонких корней.
"Когда я был моложе, - подумал Флип, - он ещё не свешивался вниз. Море
отгрызло хороший кусок - более метра, - пока я рос... А Вэнк утверждает, что
куст сам подвинулся к обрыву..."
Невдалеке от обречённого утёсника была округлая впадина, поросшая
песчаным чертополохом, который из-за сходства с синеголовником здесь
прозвали "глазками Вэнк". Именно в этих местах Флип однажды нарвал охапку
цветущих колючек и метнул их потом через ограду "Кер-Анны". Теперь
сохранившиеся по краям впадины засохшие цветки казались прихваченными
пламенем... Флип на минуту приостановился. Но он был ещё не в том возрасте,
когда с улыбкой припоминают, каким мистическим смыслом любовь наделяет
мёртвый цветок, раненую птицу, лопнувшее обручальное кольцо, а потому
надменно стряхнул с себя горестную ношу, расправил плечи, привычным
горделивым жестом смахнул волосы со лба и обратился к себе со словами укора,
которые пришлись бы по вкусу авторам приключенческих романов для детей в
возрасте первого причастия:
"Что ж! Прочь слабость! Теперь я без всяких сомнений вправе сказать,
что стал наконец мужчиной! Моё будущее..."
От подобного хода мысли он сам покраснел. Его будущее? Месяц назад он
ещё размышлял о нём. Тогда он представлял себе уйму мелких, по-ребячески
точных подробностей на совершенно расплывчатом фоне: будущее означало
коридор перед экзаменационным залом, зубрёжку в ожидании экзаменов на
бакалавра, множество разных занятий, с которыми смиряешься без особого
раздражения, ибо "ведь это необходимо, не так ли?" Будущим была и Вэнк:
время, наполненное ею, проклятое или благословенное её именем.
"Как я спешил в начале каникул, - вспомнил Флип. - А теперь..." Он
грустно улыбнулся, и глаза его подёрнулись влагой. Его верхняя губа
становилась день ото дня темнее, и пробивающийся на ней первый пушок так же
напоминал усы, как лесная травка - жёсткую полевую солому. От этой робкой
растительности рот казался больше, губы - набухшими, словно у опечаленного
ребёнка. Именно к его рту обычно был обращён мстительно непроницаемый взгляд