"Сидони-Габриель Колетт. Клодина замужем ("Клодина" #3) " - читать интересную книгу автора

сопровождаю Рено, потому что обожаю его. Однако я люблю поездки, которым
когда то наступает конец. Он же путешествует ради путешествия: просыпается в
прекрасном расположении духа под чужими небесами с мыслью о том, что сегодня
снова отправится в путь. То он едет полюбоваться горами; а здесь его манит
терпкое вино; в том городе его привлекает искусственная красота цветущих
берегов, а в этой деревушке - одинокая хижина. А уезжает он, не жалея ни о
хижине, ни о цветах, ни о крепком вине...
Зато я жалею. И люблю - да, да, тоже люблю - приветливый город,
подсвеченные заходящим солнцем сосны, прозрачный горный воздух. Но я
постоянно чувствую на своей ноге верёвочку, другим своим концом обвязанную
вокруг старого ореха в парке Монтиньи.

Я не считаю себя бессердечной! Однако вынуждена признать: моей любимой
Фаншетты мне в наших путешествиях не хватало почти в той же мере, что и
отца. О своём благородном папочке я по-настоящему заскучала лишь в Германии,
где о нём напомнили почтовые открытки и вагнеровские лубочные картинки,
облагороженные германским божеством Воданом и его скандинавским прототипом
Одином; оба они похожи на моего отца, с той, однако, разницей, что папа не
одноглазый. Они хороши собой; как и он, боги разражаются безобидными бурями;
у них, как и у папы, всклокоченные бороды и властные жесты; думаю, что и
язык их, как и его, вобрал в себя все крепкие словечки стародавних времён.
Я писала ему редко, иногда получала от него нежные письма, сочиненные
второпях и в смешанном сочном стиле, когда периоды следуют в ритме,
достойном восхищения великого Шатобриана (я немного льщу папе), зато
скрывают в своих недрах - величавых и впечатляющих - самые что ни на есть
страшные ругательства. Из этих далеко не банальных писем я узнала, что,
кроме господина Мариа, преданного, бессловесного, бессменного секретаря,
никто у него не бывает... "Не знаю, следует ли искать причину в твоём
отсутствии, ослица ты эдакая, - объяснял мне дорогой отец, - но я теперь
нахожу Париж отвратительным, особенно с тех пор, как этот подонок по имени
X. опубликовал трактат "Общая малакология", от которого выворотит даже
каменных львов, украшающих вход в Институт. И как только Мировая
Справедливость до сих пор дарует солнечный свет подобным мерзавцам?!"
Мели в свою очередь описала мне душевное состояния Фаншетты со времени
моего отъезда, её отчаяние, о котором она вопила во всю мочь не один день;
впрочем, буквы у Мели напоминают скорее иероглифы, что не даёт возможности
вести постоянную переписку.
Фаншетта оплакивает меня! Эта мысль не давала мне покоя. В течение
всего путешествия я вздрагивала, едва завидев, как за угол метнулся
бездомный кот. Не раз я выпускала руку удивлённого Рено и подбегала к
кошечке, важно восседавшей на пороге, с криком: "Де-е-евочка моя!"
Шокированный зверёк с достоинством опускал мордочку в пушистое жабо на
груди. Я продолжала настаивать, пронзительно мяукая, и замечала по зелёным
глазам, что кошка тает от удовольствия: глаза сужались в улыбке; она тёрлась
головой о косяк, что являлось вежливым приветствием, и трижды поворачивалась
на одном месте, что, как известно, означает: "Вы мне нравитесь".
Ни разу Рено не проявил нетерпения во время таких приступов кошкомании.
Но я подозреваю, что он скорее снисходит, нежели понимает. Не удивлюсь, если
узнаю, что этот монстр гладил мою Фаншетту исключительно из дипломатических
соображений!