"Сидони-Габриель Колетт. Странница" - читать интересную книгу автора

дней, и весь год, и вся жизнь - чтобы думать... Сколько ещё лет мне суждено
таскаться со своим "дарованием", которое все в один голос вежливо именуют
"интересным", из мюзик-холла в театр, а из театра в казино. Кроме того, у
меня отмечают "выразительную мимику", "чёткую дикцию" и "безупречную
пластику". Это очень мило с их стороны. Это даже больше, чем можно было бы
желать. Но... куда это ведёт?
Ну вот! Я чувствую, что надвигается полоса мрачного настроения... Я жду
его, как чего-то привычного, со спокойным сердцем, заранее зная, что различу
все его обычные этапы и ещё раз сумею его одолеть. Никто ничего не узнает.
Сегодня вечером Браг сверлит меня своим проницательным глазом, но
ограничивается банальной фразой:
- Опять витаешь в облаках, да?..
Вернувшись в гримуборную, я смываю с рук смородинную кровь перед
зеркалом, в котором я и моя загримированная наперсница меряемся силами, как
достойные друг друга противники.
Страдать... Сожалеть... Продлевать бессонницей и всяким бредом самые
глубокие часы ночи - всего этого мне не избежать. Я шагаю навстречу этой
неизбежности в каком-то раже мрачной весёлости, со всем бесстрашием молодого
существа, способного ещё сопротивляться, видавшего и не такое... Две
привычки позволяют мне сдерживать слёзы: привычка таить свои мысли и
привычка красить ресницы...
- Войдите!
В дверь мою постучали, и я откликнулась машинально, целиком ушедшая в
себя.
Это не Браг, не старая костюмерша, а какой-то незнакомец, высокий,
худощавый, темноволосый. Он склоняет голову и выпаливает на одном дыхании:
- Мадам, вот уже неделя, как я каждый вечер прихожу в "Ампире", чтобы
аплодировать вам. Извините меня за то, что мой визит, быть может...
неуместен, но мне казалось, что восхищение вашим талантом... вашей
пластичностью, отчасти оправдывает такое... некорректное вторжение и что...
Я ничего не отвечаю этому идиоту. Ещё вся мокрая, в полурасстёгнутом
платье, я, тяжело дыша, смываю с рук красную краску и гляжу на него с таким
бешенством, что его красивая фраза испускает дух, так и не дойдя до конца...
Дать ему пощёчину? Отпечатать на его щеках мою мокрую, недомытую
пятерню? Или гневно крикнуть ему в лицо, так резко очерченное, костлявое,
перерезанное линией чёрных усов, слова, которым я обучилась за кулисами и на
улице?..
У этого захватчика угольно-чёрные печальные глаза... Уж не знаю, как он
понял мой взгляд и моё молчание, только выражение его лица вдруг изменилось.
- Простите, мадам, я повёл себя, как болван и грубый человек, но, увы,
слишком поздно это заметил. Выставите меня за дверь, я это заслужил. Но
только позвольте прежде выразить вам своё искреннее уважение.
И он поклонился, как бы собираясь уйти, но... не ушёл. С уличной
мужской наглостью выжидает он секунду-другую награду за то, что так повернул
разговор и - Бог ты мой, не такая уж я непреклонная! - получает её:
- В таком случае, мсье, я скажу вам любезно то, что сказала бы не щадя
вас: уходите!
Я с улыбкой, уже добродушно, указываю ему на дверь. Но он не улыбается.
Он стоит, упрямо склонив голову, и кисть его опущенной вдоль тела руки сжата
в кулак. В этой позе есть что-то почти угрожающее и вместе с тем неуклюжее -