"Сидони-Габриель Колетт. Странница" - читать интересную книгу автора

иногда выкрикивает поощрительные слова, громкие междометия, которые меня
подстёгивают...
Из зала на сцену несутся клубы пыли - уборщики выметают вместе с
прилипшей к коврам уличной грязью всё, что осталось на полу со вчерашнего
вечера: скомканные бумажки, вишнёвые косточки, окурки, пепел...
За нами - ведь нам отдана не вся сцена, а лишь незначительная её часть
шириной не больше двух метров - группа акробатов работает на толстом ковре.
Эти красивые розовокожие белокурые немцы молчаливы и упорны. На них
омерзительные репетиционные трико, и в паузах между номерами, когда они
отдыхают, их забавы тоже похожи на акробатические трюки. Двое, например,
пытаются с каким-то странным, сонным смехом удержать равновесие в позе, в
которой удержать его совершенно немыслимо... Впрочем, не исключено, что
через месяц они совершат это чудо. Их номер кончается тем, что акробаты с
серьёзными лицами выстраивают пирамиду, которую венчает самый молоденький из
них, мальчуган с личиком девочки и длинными золотистыми локонами. Его
подкидывают вверх и ловят - кто на ладони, кто на стопу. Со стороны кажется,
что он просто летает, и локоны этого воздушного существа то развеваются по
горизонтали, то вздымаются вверх и трепещут, как пламя над его головой,
когда он падает вниз, оттянув носочки и прижав руки к телу...
- Ритм! Держи ритм! - кричит Браг. - Опять не сделала как надо! Ну и
репетиция, всё мимо денег!.. Неужели так трудно сосредоточиться на том, что
делаешь?
Надо признаться, что и в самом деле это нелегко. Над нами на трёх
трапециях сейчас летают гимнасты, издавая резкие крики, словно ласточки...
Сверкают никелированные трапеции, скрипят наканифоленные ладони о
полированные перекладины... Как щедро тратят они свою элегантную пружинистую
силу! С каким неизменным презрением относятся к опасности... В конце концов
это вдохновляет меня, возбуждает, заражает... Но только я начинаю двигаться
как надо - красоту каждого завершённого движения я ощущаю словно сияние
драгоценной диадемы в своих волосах, только начинаю точно передавать
пластические выражения испуга или желания, нас прогоняют со сцены... Обретя
форму слишком поздно, я трачу остаток неизрасходованной энергии на то, чтобы
погулять с Фосеттой, которую любая репетиция приводит в тихое бешенство, и
поэтому, едва оказавшись на улице, она кидается на огромных псов. Мы идём
домой пешком, и она, как гениальный мим, терроризирует всех встречных собак,
искажая свою мордочку японского дракона в страшных гримасах, тараща глаза и
задирая верхнюю губу, при этом она обнажает бледно-розовые дёсны и белые
клыки, торчащие косо, словно доски расшатанного ветром забора.
Выросшая за кулисами мюзик-холла, она знает его лучше, чем я, уверенно
семенит по тёмным коридорам подвала, скатывается вниз по лестницам, находит
дорогу по привычным запахам мыльной воды, рисовой пудры и нашатырного
спирта... Её мускулистое тело привыкло к поглаживанию покрытых белилами рук.
Она милостиво сгрызает сахар, который статисты собирают для неё с блюдечек в
нижнем кафе. Капризная, она иногда требует, чтобы я взяла её вечером с собой
на спектакль, а в другие дни, свернувшись калачиком в своей корзинке,
глядит, как я ухожу, с презреньем бездельной старухи, для которой нет важней
дела, чем в покое заняться пищеварением.
- Сегодня суббота, Фосетта, побежали, не то Амон придёт раньше нас!

Мы бежали как безумные, вместо того чтобы нанять фиакр, потому что