"Сидони-Габриель Колетт. Странница" - читать интересную книгу автора

Это не имеет значения. Если он меня любит, то тревожное предупреждение
он получил не из моих писем. Если он меня любит, ему ведомы таинственные
предчувствия, будто почти невесомый, но зловредный пальчик касается твоего
сердца. Эти мгновенные прозрения, когда ты замираешь, вдруг не завершив
жеста или резко прервав смех: он знает, что предательство, уход, ложь,
невзирая на расстояния, непременно достигают тебя, он знает всю ошеломляющую
грубость и точность Предчувствия!
Мой бедный, бедный друг, которого я хотела любить! Ты бы мог умереть
или обмануть меня, а я бы об этом ничего не знала. Я, которую прежде самая
тайная, самая скрытая измена телепатически ранила...
"Моя Рене, Вы меня больше не любите?.." Я не разразилась горячими
слезами, но набросала на листке бумаги более или менее успокаивающую
телеграмму:
"Послезавтра в пять часов буду дома. С нежностью".

Вдруг я начинаю ревновать этого страдающего человека. Я много раз
перечитываю его жалобную фразу, и я обращаюсь к его письму, будто это он сам
с жёстко очерченным ртом и насупленными бровями стоит рядом со мной:
"Ты любишь, ты страдаешь и жалуешься. Ты теперь похож на меня, такую,
какой я была в двадцать лет. Я бросаю тебя, и благодаря мне ты, быть может,
обретёшь то, чего тебе не хватает. Ты уже начинаешь видеть сквозь стены:
неужто тебя это не удивляет, тебя, мой крупный самец? Взвинченные нервы,
обжигающее безвинное страдание, надежда, живучая и всякий раз вновь и вновь
зеленеющая, словно скошенный луг, - всё это было моим уделом, но теперь это
станет твоим. Я не могу этого у тебя отобрать, но я сержусь на тебя..."

Письмо от Макса и ещё несколько писем. Вот и Бландина сама написала:
"Мадам, господин Максим принёс назад Фосетту. У неё ещё один новый ошейник.
Господин Максим спрашивал про мадам, вид у него невесёлый, ясно, что он
заждался мадам..."
Письмо от Амона, который, хоть и говорит очень просто, пишет с
церемонной куртуазностью. Письмо от Марго. Ей явно нечего мне поведать, и
она заполнила два листочка обычной монашеской болтовнёй. Все они спешат
написать к моменту моего возвращения, будто их мучает совесть, что они так
долго оставляли меня без своего внимания...
Кому я доверюсь, вернувшись в Париж? Амону? Марго? Нет, ни одному из
них. Я рву в клочья эти опостылевшие мне листки, перед тем как выйти из
душной могилы, которую тут именуют гримуборной для "звёзд", чтобы появиться
на сцене "Фоли-Канез". Мы играем в помещении кафешантана, выдержанного в
старом стиле. Чтобы попасть на эстраду, приходится пройти по залу, и это
самые неприятные минуты за весь вечер. Мы протискиваемся среди публики. Нам
нарочно мешают идти, чтобы получше нас разглядеть. Моя обнажённая,
запудренная рука оставляет белый след на чьём-то доломане. Кто-то лукаво
дёргает кончик моей вышитой шали. Неведомо чьи пальцы ощупывают моё бедро, а
мы проходим сквозь эту толпу, разогретую презрением к нам и жгучим
интересом, с высоко поднятой головой, словно гордые узники, которым огласили
приговор.

Где-то вдалеке башенные часы пробили половину. Поезд "Кале-Париж"
придёт только через пятьдесят минут...