"Сидони-Габриель Колетт. Возвращение к себе ("Клодина" #5) " - читать интересную книгу автора

почти бессознательная надежда, тёмная надежда растения, сминаемого бурей, на
то, что непогоде в конце концов придёт конец, и внушающий доверие голос не
перестаёт шептать: "Всё обойдётся. Не знаю как, но обойдётся. Нет ничего
непоправимого, кроме смерти. Даже привычка мучиться, страдать - уже
лекарство, она делает наши дни размеренными и не такими тяжёлыми..."

- Никто не умирает просто так, - категорично заявляет Марта, - и от
тоски тоже не умирают! Ещё никто не умер от тоски! Посмотрите на Клодину...
Каждый думал, узнав о смерти Рено: "Ей этого не вынести". А она
жива-здорова! У неё достаточно здравого смысла и вкуса к жизни...
Я улыбаюсь для приличия и гляжу в сад, отвернувшись от струи дыма,
которую выпускает, надув губы. Марта... Она тоже постарела, но великолепная
косметика скрывает годы. Даже путешествуя в автомобиле, она не отказалась от
резких тонов в одежде, выигрышно подчёркивающих красное золото волос и
белизну кожи. С крохотной шляпки без полей спадает длинная зелёная вуаль, а
на кресло небрежно брошена лёгкая накидка фиолетового тюсора, защищавшая от
пыли платье шафранного цвета... Кажется, она как-то уменьшилась,
округлилась, одежду стала носить тесную: грудь вперёд, бёдра обтянуты. На
подвижном лице светской повелительницы - упрямая готовность к отпору, бунту
против необходимости стареть, прибавлять в весе, увядать...
Сегодня утром мощный красно-жёлтый автомобиль высадил у моего крыльца
из шатких чёрных камней белого от пыли и красного от жары Можи, одетого
шофёром Леона Пайе и его жену. За ними следовала Анни, довольная тем, что
снова видит меня, и смущённая оттого, что не осмеливается мне это сказать...
Они шумной гурьбой вторглись в моё жилище, я могла лишь впустить их,
усадить, накормить - одиночество сделало меня застенчивой и молчаливой...
Можи потеет и пыхтит, опрокидывает без остановки то стакан воды, то
бокал шампанского. Он умирает от жары и только и может, что сжать мои руки в
своих влажных ладонях и выдавить из себя: "Дружочек ты мой, дружочек", и я
угадываю за его словами воспоминания сентиментального пьяницы... Марта курит
и обмахивается, а её муж тщательно обдумывает что-то - ухоженный, бородатый,
смешной и несчастный. Меня тревожит Анни, которую совсем затмила Марта: она
такая нездешняя, такая похожая на былую Анни, так беспрекословно подчиняется
сухим указаниям Марты, что я не знаю, что и думать.
Я послушно терплю этих людей. Когда солнце сядет, они уедут. Мелькнут,
как краткая, но надоедливая картина в моей мирной дрёме. Я с безропотностью
гостьи жду, когда они исчезнут, время от времени опускаю глаза, смотрю на
свои загорелые руки крестьянки. Улыбаюсь, говорю мало. Гляжу сквозь
сверкающую дверь в сад, где мошки плетут серебряными крылышками тонкую сеть.
Домашние звери мои удрали из стеснения и деликатности, но я слышу, как
шуршат по гравию лапы бродящего неподалёку Тоби-Пса, как мурлычет Пррру, моя
рыжая кошка, - она соскучилась и зовёт меня, - как дружелюбно кричит сорока
Зиас...
Ставни закрыты, но я вижу напротив, в тёмном зеркале стекла, своё
отражение, которому явно не место рядом с отражениями Марты. Можи и двух
остальных - тёмное лицо, белое платье, голова неприкрыта, волосы спутались и
выгорели на солнце, как у пастушки... Я жду, когда они уйдут.
Терпеливо жду. Я уже привыкла. Я теперь знаю, что не бывает бесконечных
дней, даже ночи, когда ты корчишься в лихорадке, борясь с болью, влажной
простынёй, тиканьем часов, даже эти ночи кончаются... Вот и они уйдут, и не