"Сидони-Габриель Колетт. Возвращение к себе ("Клодина" #5) " - читать интересную книгу автора

это не он - или я уже не Клодина...
"Он вернётся, - говорила я себе, - и сумерки в этот час будут светлее
лунной ночи: я увижу его силуэт в дверях вагона и тут же вспомню всё, что
мне дорого в прошлом, что я люблю теперь..."
Уже семь дней я живу в кошмарном сне! Почему я не узнала ни его голоса,
ни взгляда, ни тепла объятий? Да, я доверила врачам, что забрали его в
снега, измученного больного - но он жил, - утомлённого неврастеника - но он
трепыхался, - так по какому праву они возвращают мне старика?
Старик, старик!.. возможно ли? Друг мой, мой возлюбленный, дорогой мой
спутник, часами мы в неистовстве слышали лишь дыхание друг друга - возможно
ли, спрашиваю я вас? А если так, если вы в самом деле превратились в бледную
и сгорбленную тень моего любимого, то какое затмение помешало мне предвидеть
то, что случится? Мне двадцать восемь, вам пятьдесят, юность вашей зрелости
была столь блистательной, нетерпеливой, пылкой, что я не раз желала - о мой
дорогой! - чтобы к пятидесяти вы остепенились... Зловещее чаяние услышало
насмешливое божество! И вот вы в одно мгновение, как по волшебству,
непоправимо стали тем, к чему звало вас моё неосторожное пожелание:
стариком!.. Поблёкла тёмная озёрная гладь ваших глаз, увяли губы, которые
так нравились моим губам, ослабли объятия красивых, сильных, как у
влюблённой женщины, рук!.. Так кто же и за что так меня покарал? Вот стою я
в слезах, сложа руки, совсем как Анни, что оплакивала на этом самом месте
самую осязаемую и презренную разновидность любви... Я полна силы, которую
никогда не растрачивала вполне, я молода - и наказана, и лишена всего, что я
втайне любила с горячей страстью, и наивно заламываю руки над пропастью
краха, перед изувеченным слепком былого счастья... А тот, кого я с
влюблённой шутливостью звала "папочкой", до конца наших дней превратился и
впрямь в моего престарелого родственника...
Он любит меня и молча страдает от боли унижения, потому что я
отказываюсь принимать то, что он мне предлагает: его ловкие руки, губы,
которые умеют доставлять такое удовольствие... Нервы мои, моя стыдливость
восстают при мысли, что он оказался вдруг услужливым бесчувственным
инструментом...
Он здесь, в соседней комнате, его тревожит моё присутствие и моё
молчание. Он хочет позвать меня, но не решается. С самого дня возвращения я
читаю на его бледных губах застывший вопрос, желание объясниться... А я
уклоняюсь. Лучше страдать - но не слушать то, что он скажет. Мы героически
лжём, улыбаясь друг другу, как чужие. Я начинаю мурлыкать какой-то мотив,
потому что ловлю его мысль и знаю: если я сейчас не заговорю, не запою, не
подвину стул, он меня окликнет. Когда я одна, я трусливо предпочитаю
мучиться, сама стремлюсь к невыносимой, как ожог, боли, но ему я лгу -
умиротворённой разглаженностью лба и покоем глаз, безобидной ласковостью
губ, - потому что не хочу, чтобы он заговорил, унизился до извинений,
которые оскорбят меня ещё больше, чем его, - его отказа от своих прав я не
приму никогда, никогда... Я отвергаю свободу! Я гляжу на вас с чуть
презрительной нежностью, как на игрушку своего детства, - кто знает, может,
мне и не приведётся больше с вами играть...
Но главное, даже когда боль становится особенно нетерпимой, в ночные
часы, когда я изощрённо ковыряю свою страшную рану с той глупой гордостью,
что заставляла меня когда-то улыбаться, прикусив до крови язык, в самый
разгар изнурительной гимнастики для закалки воли, меня не покидает упрямая,