"Сидони-Габриель Колетт. Возвращение к себе ("Клодина" #5) " - читать интересную книгу автора

жил. Приволочёт к себе женщину, возьмёт её в пять минут и бегом, бегом к
пианино - проверить, не пострадало ли от этого его "до"! Нет, вы не
представляете себе, как я была разочарована! Гибкий, как виноградная лоза,
Рюзиньоль с горящими глазами - думаешь, прожжёт насквозь... А он только сам
вспыхивал, как сухое конопляное семя, которым здесь разжигают зимой очаг...
За ним никогда нельзя было поспеть!
- Никогда?
- Никогда!
- Значит, вы всё же к нему приходили ещё?
- Да, - признаёт она - искренняя, жалкая. - Его объятия обжигали меня,
встряхивали и оставляли совершенно неудовлетворённой - так не приносит
пользы утихшая раньше времени боль, не доведённое до конца наказание... Я
почти всегда плакала потом...
- А его это не волновало?
- Его? Нет. Он выдавал своё замечательное "до", потом хлопал меня по
плечу и останавливал на моём лице не ведающий удивления взгляд: "Бедняжка...
это от признательности..."

Я постепенно просыпаюсь от ласкового шороха - монотонного, но
выразительного, по слогам, шепотка... и узнаю шелковистый шелест снега по
закрытым ставням. Вот и снег! Падает, наверное, тяжёлыми хлопьями со
спокойных, не тревожимых ветром небес, прямо, неторопливо... Он ослепил
рассвет, мешает дышать спешащим в школу ребятишкам - они задирают нос и
ловят снежинки раскрытым ртом, как я когда-то...
Насмешница ночь одарила меня солнечными, опасными сновидениями, лёгкими
и пустыми, про моё детство, лето, жару, жажду...
Начинающаяся лихорадка не даёт мне покинуть лето и сад моего детства. Я
хочу пить. Но мне хочется только той, закрашенной простым красным вином
бледно-розовой воды, что наливала мне в прохладной, чуть затхлой столовой
Мели... "Пить, Мели, скорей".
Она хлопала дверью, скрипела низенькая решётка, и по чёрной лестнице
поднимался запах прораставшего в погребе картофеля, пролитого на песок
закисшего вина, такой влажный и ледяной, что у меня пробегал озноб между
мокрых от бега и игр лопаток... Да, только его хочу, того обычного вина из
единственного в кухне бочонка, густого, пузырившегося в грубом стакане.
- Ещё стаканчик, Мели!
- Нельзя, говорю. Лягушки в животе разведутся. Её коронное выражение;
каждый раз, услышав его, как, впрочем, и любую другую присказку Мели, я
испытывала сладкую тревогу... "Если собака найдёт девочкин зубик и проглотит
его, то у той девочки вырастет во рту собачий клык, а у собаки - человечий
зуб..." "Не надевай на переменке чужую шляпку: от "трёх потов" можно
облысеть".
Со света я плохо видела в полумраке столовой и скорее угадывала на
столе только что испечённый хлеб, отламывала от него ещё горячую горбушку,
выгребала оттуда мякоть и наполняла чашечку из корки малиновым желе...
Полдник! Любимая моя еда: её можно было утащить с собой на сук орешника, или
на чердак, или оставить до последней перемены, когда мы умудрялись есть,
одновременно крича, смеясь, играя в классики, и никто никогда не
подавился...
Потом я возвращалась в свой золотой, жужжащий сад, одуряюще пахнувший