"Якуб Колас (Константин Михайлович Мицкевич). На росстанях [H]" - читать интересную книгу автора

красноватого молодого березняка тянулась длинная желтая полоса оттаявшей
земли. Она становилась шире с каждым днем, с каждым часом.
А возле железнодорожных мостиков не умолкая звенела дружная капель,
стоял веселый гомон оживших речушек и ручейков. Темные маслянистые шпалы,
старые, трухлявые пни давно погибших деревьев, гнилые сучья - все
выглядывало из-под снега, и все, казалось, радовалось, что не последний раз
видело солнце. А лес, освещенный и обогретый солнцем, смотрел так весело! И
было что-то необычайно приятное в этом светлом пробуждении жизни, в запахе
прелых, прошлогодних листьев, то здесь, то там устилавших землю. В душе
пробуждались новые стремления, начинали звучать новые струны, оживленные
нежным дыханием весны; они убаюкивали душу тихой, неясной песней, давно
слышанной сказкой, полной красоты и очарования, и куда-то манили и звали.
Куда? Может, в ту неведомую, неразгаданную, всегда привлекательную даль,
закрытую завесой розовых мечтаний, которые еще никогда не сбывались? А
может, это просто пробудилась в душе тоска о чем-то таком, мимо чего ты
прошел беззаботно и что навек утратил? Или это отзвук вечной
неудовлетворенности человека, выделяющей его из круга всех других живых
существ и ведущей по дороге исканий лучших форм жизни и ее красоты? Или это
стремление раздвинуть границы своего кругозора, познать непознанное,
изведать неизведанное? Но вечны загадки жизни и вечно наше стремление их
разгадать, - ведь формы жизни ограничены, сама же жизнь не имеет границ.
После вечеринки у писаря Лобанович некоторое время чувствовал себя
скверно. Ему было горько и обидно, что он так напился, болтал разные
глупости и даже пил за здоровье какой-то молодицы. Проспавшись, он чуть свет
вырвался из квартиры Соханюка и почти бежал домой. И вот теперь, на другой
день после попойки, немного успокоившись, он бродил по железнодорожной
насыпи и сурово клеймил свое поведение человека и учителя. Ему вспомнились
первые дни после приезда сюда, его радужные мечты и планы. Они находились
сейчас в таком противоречии с действительностью, что о каком-либо моральном
удовлетворении не могло быть и речи. На душе у него было тревожно. Ему
хотелось бросить здесь все и уйти. Куда? Куда глаза глядят, на новые места,
и уже там начинать жить по-иному.
Лобанович окинул взглядом окрестности Тельшина. Тесно, темно и пусто.
Только ветряные мельницы, растопырив вверху два крыла, слегка наклоненные в
сторону села, имели такой вид, словно их поразила какая-то новость я они,
едва успев сказать: "О-о-о!", застыли от изумления. Дом пана подловчего и
высокая коптильня возле него также выделялись своим немного более веселым
видом из серого скопища соломенных крыш крестьянских хат. Неужто ему
придется жить здесь хотя бы еще одну зиму, - на лето, когда закончатся
занятия в школе, учитель намеревался куда-нибудь поехать...
Дом пана подловчего глянул на Лобановича еще раз и еще. Подчиняясь
какому-то тайному чувству, учитель свернул с железной дороги и направился
домой, поглядывая то на высокий крест возле школы, то на крышу дома
подловчего. Приблизившись к ним, он пошел медленнее, словно вор, бросая
взгляды на окна. Сделав еще несколько шагов, Лобанович остановился: в окне
из-за вазонов ему кланялась та головка, которую ему так приятно было видеть.
Он просветлел и решительно открыл калитку, ведущую во двор его соседки.
- С того времени, как вы влюбились в панну Людмилу, уж не хотите и
зайти к нам, - сказала Ядвися не то в шутку, не то серьезно.
Лобанович глянул ей в глаза, в эти темные и такие милые, приветливые