"Якуб Колас (Константин Михайлович Мицкевич). На росстанях [H]" - читать интересную книгу автора

нервов.
- Мы привыкли, дорогой, - мягко сказал Турсевич, - отделываться общими
фразами в тех случаях, когда наш разум не может преодолеть, перешагнуть
какие-то порожки, отделяющие от него то, чего мы не знаем. И в одних случаях
мы говорим: "Это нервы", в других - "Это общепринятый закон, значит здесь
нужно приостановить, сдержать свой разум", либо "Это стечение
обстоятельств", "Под такой планетой родился" и много других глупостей. И
часто какой-нибудь непонятный факт мы объясняем еще более непонятным
сочетанием слов и думаем, что сказали что-то очень умное, а другие
соглашаются с этим и успокаиваются. А между тем все эти пустые, общие фразы
весьма вредны - они связывают пытливую мысль человека, успокаивают и
убаюкивают ее, словно беспокойного ребенка, и не дают ей хода там, где нужно
вовсю развернуться, чтобы найти причину явления. И таким образом, в семье, а
затем и в школе наш ум приучается пассивно воспринимать такие явления,
которые еще далеко не исследованы и не объяснены. Детей часто обрывают
старшие, когда они пристают с вопросами или слишком наивными, или порой
слишком замысловатыми. А неопытные учителя в школах также убивают в детях
все то, что не укладывается в рамки учебников либо выходит за пределы знаний
самих педагогов. В результате мы подпадаем под власть слов и не имеем
достаточно силы воли, чтобы протестовать против насилия над нашим разумом.
Лобанович слушал друга, соглашался с ним; ему казалось, будто Турсевич
выражает его собственные мысли. И постепенно какое-то тоскливое чувство
закрадывалось ему в душу.
- Знаешь, брат, - сказал он, - очень хорошо хоть изредка встречаться с
живым человеком, поговорить, отвести душу. А то живешь в глуши один и живого
слова не слышишь. Порой интересные мысли приходят, промелькнут в голове, как
тень на земле от легкой тучки, и забудутся, бесследно исчезнут. А эти мелкие
заботы повседневной жизни, неинтересной, часто пустой и ничтожной, принижают
тебя, убивают в тебе наиболее ценное. И вот теперь, когда я немного
отдалился от своего Тельшина и взглянул на него со стороны, глушь, которая
интересовала меня вначале, начинает казаться враждебной и начинаешь видеть в
ней неприятеля. Чем больше я живу в Тельшине, тем сильнее чувствую, что
задержаться там на долгое время не хватит сил.
Лобанович замолчал и задумался. Глаза его стали неподвижными и смотрели
в одну точку. Перед ним встал образ панны Ядвиси. "Нет, брат, не знаешь ты,
чем мила мне эта глушь, но я тебе об этом не скажу", - думал Лобанович.
Турсевич, заложив руки за спину, ходил от стены к стене и также о
чем-то думал.
- Да, брат, там тяжело. По себе знаю, какая там глушь, - проговорил
Турсевич. - Вот поди ты, какие-нибудь двадцать верст разделяют наши места, а
какая разница! Тут совсем иное, даже природа иначе выглядит. Мы завтра
пройдемся, посмотрим... Никак, брат, нельзя равнять Случчину с Пинщиной, И
дети в школе не те. У них больше сердечности, больше, знаешь, этой...
человечности, а твои полешуки - просто зверьки.
Далеко за полночь сидели друзья. Много разных вопросов было поднято и
обсуждено ими. Все, о чем думалось в одиночестве, что так или иначе занимало
или интересовало их, все это выплывало теперь на поверхность и давало много
материала для разговора. Но не хватило и долгой осенней ночи, чтобы
поговорить обо всем.
- Скажи ты мне, братец Максим, - спрашивал друга Лобанович, уже лежа в