"Якуб Колас (Константин Михайлович Мицкевич). На росстанях [H]" - читать интересную книгу автора

у пана подловчего был в гостях Суховаров, и решил не показываться там. Кроме
того, другая девушка сильно заинтересовала его и частично заслонила собой
Ядвисю.
Невольно Лобанович сравнивал этих двух девушек. Панна Марина тихая,
серьезная, вероятно с очень доброй душой. Ядвися, бесспорно, уступала ей в
красоте, но дочь подловчего привлекала учителя тем, что это была натура
яркая, более богатая и многосторонняя, более живая, хотя характер ее и не
вполне еще сложился.
Лобанович усмехнулся. Ему припомнилась сказка про осла. Голодный осел
очутился меж двух стогов сена. Он стоял и рассуждал, к какому стогу ему
направиться. Рассуждал до тех пор, пока не протянул ноги.
В конце концов Лобанович пришел к заключению, что достоинства этих двух
девушек предохраняют его от того, чтобы влюбиться в одну из них, и ему стало
весело.
- Занесла, паничок, ваши книги. Барышня просила передать вам спасибо.
"А почему, говорит, панич не пришел?" - сказала, возвратясь, сторожиха.
По правде говоря, учителю хотелось повидать Ядвисю, тем более что после
того, как в гостях у подловчего был Суховаров, они не встречались. И как ни
хитрил Лобанович сам с собой, чем ни объяснял свое душевное состояние, но
одного не мог побороть в себе - постоянной потребности думать о панне
Ядвисе. И что бы он ни делал, чем бы ни были заняты его мысли, нет-нет и
встанет перед ним Ядвися. И чем ближе был он к ней, тем сильнее чувствовал
власть этой девушки над собой. В гостях, видя перед собой другую девушку, он
ни разу не вспомнил о своей соседке. Теперь же, словно в отместку за это,
образ панны Ядвиси неотступно был у него перед глазами, дразнил его, куда-то
звал и смеялся. А дом пана подловчего светился ярким, манящим светом. Сейчас
там, наверно, одна панна Ядвися с сестрой; ведь пан подловчий целыми днями
разъезжает по округе - принимает сено от полешуков для графа Потоцкого;
паненки, вероятно, рассматривают, а может, читают его книги. Дом пана
подловчего выглядел так, словно хотел сказать учителю: "Неправда! Ты все же
ко мне придешь!"
"Что за наваждение? - проговорил про себя Лобанович. - Или у меня нет
сил взять себя в руки? Еловые шишки! Сказал сегодня: горелки пить не буду -
и не пил. Сказал: не пойду к Ядвисе, - значит, так тому и быть!"
Учитель снял со стены скрипку, настроил кое-как струны и начал водить
по ним смычком. Играл он совсем слабо, но взялся за скрипку, чтобы разогнать
ненужные мысли. Он даже пытался выразить игрой свое настроение, но из этого
ничего не вышло. Скрипка, как заметил сам музыкант, ревела, словно голодная
корова, завидевшая своего хозяина. Он бросил скрипку на стол, свернул
папиросу и, подумав мгновение, оделся, взял палку и вышел.
В кухне возле печки стояла сторожиха, а на скамеечке за столом сидела
ее приятельница Настя.
- Куда же это вы, паничок? - спросила старуха.
- Пойду, бабушка, ловить того черта, который твоего Михалку напугал, -
серьезно ответил Лобанович и вышел во двор.
Уже давно стемнело, и в хатах везде светились огни.
В одном конце села, возле переезда, пели деревенские девчата, и
отголоски их однотонной песни доносились сюда волнами мягких, печальных
звуков. Простая мелодия, слегка смягченная расстоянием, волновала молодого
учителя, как смутный, неясный призыв, и вместе с тем углубляла его грусть.