"Вольфганг Кеппен. Смерть в Риме" - читать интересную книгу автора

зовут Зигфрид Пфафрат. Знаю, это смешная фамилия. Но опять-таки не смешнее
многих других. Почему же я так презираю ее? Я ее не выбирал. Я охотно и
без зазрения совести вмешиваюсь в чужие разговоры; но мне стыдно, я
притворяюсь непочтительным, а как бы мне хотелось что-нибудь уважать! Я
композитор. Однако, если не пишешь для самой широкой публики, эта
профессия так же нелепа, как и моя фамилия. И вот имя Зигфрида Пфафрата
появляется в концертных программах. Почему я не возьму себе псевдоним?
Право, не знаю. Неужели я привязан к этой ненавистной фамилии, продолжаю
быть к ней привязан? Или это власть семейного клана? Тем не менее мне
кажется, что все происходящее на свете, все, о чем люди думают, грезят и
что нас губит, все это в целом, даже незримое и неуловимое, касается меня,
обращено и ко мне!


Большой черный автомобиль с зеркальными непрозрачными стеклами, похожий
на темный сверкающий гроб, поблескивая лаковым мраком, бесшумно подъехал к
Пантеону. Машина напоминала посольскую, и, может быть, в ней на пухлых
подушках сидел посол Плутона, министр Преисподней или Марса, а Зигфрид,
который попивал себе граппу на площади Ротонды, бросив взгляд на ту
сторону площади и заметив это событие, впрочем не стоящее внимания,
признал буквы на щитке, где обычно стоит номер машины, за арабские. Что
это? Не принц ли из "Тысячи и одной ночи" прибыл сюда или это какой-нибудь
король-изгнанник? Выскочил темнолицый шофер в почти военной форме, рванул
дверцу машины и с усердием адъютанта, готовый к услугам, встал вплотную к
вылезавшему господину, облаченному в просторный костюм. Костюм был из
английской фланели и, видимо, сшит у хорошего портного, но на располневшем
теле господина - мощный затылок, широченные плечи, грудь колесом, круглый,
эластичный, тугой, словно боксерская груша, живот, толстые ляжки - костюм
этот почему-то напоминал грубошерстную одежду крестьян-горцев. У господина
были торчавшие щетиной, коротко подстриженные седые волосы, глаза
прятались за синими стеклами больших очков, придававших ему отнюдь не
крестьянский вид. Напротив, в нем было что-то загадочное и коварное,
чужестранное и изысканное, чем-то напоминал он прибывшего из далеких
земель члена дипломатического корпуса или спасающегося от преследования
отчаянного беглеца.
Не Одиссей ли это, пожелавший навестить богов? Нет, не Одиссей, не
заблудившийся царь Итаки, этот человек - палач. Он явился из царства
мертвых, от него веяло трупным запахом, и сам он был смертью, грубой,
подлой, неповоротливой, бездарной смертью. Тринадцать лет не встречал
Зигфрид своего дядю Юдеяна, которого так боялся в детстве. Сколько раз его
наказывали за то, что он прятался от Юдеяна, и в конце концов мальчуган
стал видеть в образе дяди воплощение всего, чего он страшился и что
ненавидел, символ всего насильственного - мобилизации, армии, войны; ему и
сейчас иногда казалось, что он слышит рычащий, всегда разъяренный голос
этого человека с бычьей шеей. Но Зигфрид лишь смутно помнил теперь лицо
могущественного трибуна, перед которым трепетала некогда вся страна и чьи
бесчисленные портреты мозолили глаза повсюду: в газетах, на колонках с
афишами, на стенах школьных залов, на экранах кино, где Юдеян появлялся,
подобно грозной тени, причем всегда со злобно опущенной мощной головой, в
неизменной, навязчиво скромной партийной форме и тупоносых походных