"Вольфганг Кеппен. Голуби в траве" - читать интересную книгу автора

она была рядом. Особенно здесь, в Германии. Он думал: "У нас с ней
какие-то официальные отношения, в чем дело? Ведь я люблю ее". Генриетта
сидела в номере гостиницы на набережной Вольтера. Перед гостиницей текла
Сена. На другой стороне лежал сад Тюильри - этот вид так часто писали, еще
чаще фотографировали, им продолжали пленяться. У Кристофера был громкий
голос. Его голос несся из телефонной трубки, как рев. Он орал ей одно и то
же: "Я тебя понимаю, но поверь, тебе здесь понравится. Наверняка
понравится. Тебе здесь очень понравится. Мне здесь тоже очень нравится". А
она вновь и вновь повторяла ему: "Нет. Не могу. Ты знаешь почему. Я не
могу". Он знал почему, но не понимал этого. Точнее, он понимал, но так,
как понимают рассказанный сон, а потом говорят: "Забудь!" Разговаривая с
Кристофером, она глядела на Сену, она глядела на раскинувшийся под солнцем
Тюильри, она глядела на Париж, и погожий весенний день, пейзаж перед окном
были точно с полотна Ренуара, но ей казалось, что сквозь грунтовку
проступает какая-то другая, более мрачная картина. Сена превратилась в
Шпрее, и Генриетта стояла у окна в доме на Купферграбен, а на другой
стороне лежал Музейный остров, лежали прусско-эллинские храмы, которые
вечно достраивались и перестраивались, и она увидела своего отца,
отправлявшегося по утрам на службу, подтянутый, корректный, без единой
пылинки на костюме, надев золотое пенсне и черный котелок, напоминая
образы Менцеля, он шел через мост в свой музей. Он не был искусствоведом,
он не занимался непосредственно картинами, хотя, конечно, знал каждую, он
был чиновником, администратором, главным советником генеральной дирекции,
в его ведении был только внутренний распорядок, но он считал весь музей
своим и даже по выходным и праздничным дням не спускал с него глаз, а к
консультанту по вопросам истории искусства он относился как к
несовершеннолетнему, как к артисту, нанятому для развлечения посетителей,
чьи действия и распоряжения нельзя принимать всерьез. Ради вида на музей,
открывавшегося из окон, он отказался переехать в новый жилой район в
западной части города, он остался в своей квартире на Купферграбен, где
была строгая обстановка и царил прусский дух (даже после его увольнения
все осталось по-прежнему вплоть до того дня, когда его забрали, а с ним
его робкую жену, мать Генриетты, которая совсем угасла от такого засилия
пруссачества, стала безвольной и послушной). На ступенях Музея императора
Фридриха, который правил три месяца, у подножия памятника кайзеру,
воинственно восседавшему на лошади, Генриетта в детстве играла вместе с
чумазой, шумной и восхитительной детворой Ораниенбургерштрассе, веселыми
шалопаями с площади Монбижу, и позднее, после школы, когда она, желая
стать актрисой, начала учиться у Рейнгарда в Немецком театре и ходить,
через мост на Карлштрассе, то прежние ее друзья, теперь уже подростки,
тайком обнимавшиеся под копытами кайзеровской лошади, ласково окликали ее:
"Эй, Генри", и она радостно махала им в ответ: "Привет, Фриц", или:
"Привет, Паула", и главный советник, корректный, без единой пылинки на
костюме, говорил ей: "Генриетта, ты ведешь себя недозволенно". Что было
дозволено? Что было не дозволено? Когда в Берлине она, как лучшая в своем
выпуске, получила премию Рейнгарда - это было дозволено; когда же в
Баварии она, начиная свою работу на сцене, хотела сыграть любовницу в
"Женихах" Эйхендорфа - это было не дозволено. Когда ее осыпали бранью -
это было дозволено; когда она просила, чтобы ее оставили в театре, - это
было не дозволено. Когда она вела бродячую жизнь я в составе эмигрантской