"Вольфганг Кеппен. Голуби в траве" - читать интересную книгу автора

труппы выступала на подмостках Цюриха, Праги, Амстердама и Нью-Йорка - это
было дозволено. Когда она пыталась получить разрешение на бессрочное
пребывание в какой-нибудь стране, добиться права трудоустройства или
продлить визу - это было не дозволено. Когда ее, как и других членов
эстрадной труппы, лишили немецкого подданства и выслали из рейха - это
было дозволено. Когда главный советник, подтянутый и корректный, пожелал
остаться в музее - это было не дозволено. Когда ему запретили пользоваться
телефоном и закрыли банковские счета - это было дозволено. Когда она в
Лос-Анжелесе мыла посуду в столовой - это было дозволено. Когда отец хотел
послать ей из Берлина деньги, чтобы она могла записаться на роль в
Голливуде, - это было не дозволено. Когда ее выгнали из судомоек и она
оказалась на улице, совершенно незнакомой улице, и когда она от голода
согласилась на предложение незнакомого мужчины - это было дозволено. По
счастливой случайности он оказался христианином. Он женился на ней, его
звали Кристофер Галлагер. Ее отцу не было дозволено сохранить свое имя -
Фридрих Вильгельм Коган; он должен был звать себя Израиль Коган - и это
было дозволено. Раскаивался ли Кристофер, что женился на ней? Нет, не
раскаивался. Прусскому чиновнику, словно сошедшему с картин Менцеля, и его
робкой жене было не дозволено оставаться в Берлине, где они родились. Они
оказались в числе первых евреев, вывезенных из города. Это было дозволено.
В последний раз вышли они из дома на Купферграбен, был вечер, они влезли в
полицейский фургон, и Израиль Фридрих Вильгельм, корректный, без единой
пылинки на костюме, воспитанный пруссак, невозмутимо помогал своей
плачущей жене, Саре Гретхен, забраться в машину, а затем дверца
захлопнулась, и больше о них ничего не было известно до самого конца
войны, когда стало известно все обо всех, разумеется, никаких
подробностей, лишь в общих чертах, судьба, настигавшая без разбора,
смерть, утвердившаяся в стране, как обычай, - этого было достаточно.
Кристофер проревел своим громовым голосом: "Значит, ты остаешься в
Париже?" И она сказала: "Пойми меня". А он надрывался: "Я, конечно,
понимаю. Но тебе понравится. Тебе здесь очень понравится. Здесь все
изменилось. Мне очень нравится". И она сказала: "Отыщи пивной зал.
Напротив будет кафе. Кафе "Красотка". Я зубрила в нем свои роли". И он
прокричал: "Ну, конечно. Я обязательно туда схожу. Но тебе здесь
понравилось бы". Его злило, что она осталась в Париже. Ему не хватало ее.
Любила ли она Париж? Она вновь увидела перед собой Ренуара, увидела Сену,
Тюильри, ясный свет. Конечно, она любила этот вид, неповрежденный пейзаж,
однако в Европе повреждения вторгались и в то, что осталось целым, и
проступали наружу, как привидения, появляющиеся в полдень:
прусско-эллинские храмы на Музейном острове в Берлине лежали разрушенные и
разграбленные. Их она любила больше, чем Тюильри. Она не чувствовала
удовлетворения. В ней больше не было ненависти. Она только боялась. Она
боялась поехать в Германию хотя бы на три дня. Она стремилась прочь из
Европы. Она стремилась обратно в Санта-Ану. На берегу Тихого океана покой,
там забвение, покой и забвение ждали ее там. Волны были символом вечного
возвращения. В ветре было дыхание Азии, которой она не знала. _Азия -
мировая проблема номер один_. Однако Тихий океан вселял в нее спокойствие
и уверенность, которыми дышит природа, живущая мгновением, ее печаль
становилась легкой меланхолией и улетучивалась в распахнутый настежь мир,
исчезало честолюбивое желание быть знаменитой актрисой, но не радостное