"Вольфганг Кеппен. Теплица [H]" - читать интересную книгу автора

греха, какое возникает у праведников. Зато он впервые утолил свой голод.
Элька бурно требовала любви. Она была чувственной женщиной, разбуженная
в ней жажда нежности не знала границ. Она говорила: "Обними меня крепче!"
Она вела его руку. Она говорила: "Погладь меня!" У нее горели бедра, все
тело ее пылало, она говорила непристойности, она кричала: "Возьми меня!
Возьми меня!" И Кетенхейве терял голову, он вспоминал о том, как он
голодал, как скитался по улицам чужих городов, куда его забросило
отвращение к родителям Эльки, он вспоминал о тысячекратном соблазне
витрин, о назойливых манекенах в наивно-непристойных позах, о развешенном
белье, о рекламах, на которых женщины натягивали чулки по самые бедра, о
девушках, языка которых он не знал и которые, леденя и обжигая, вереницей
проходили мимо него. Истинное наслаждение до сих пор грезилось ему лишь во
сне, во сне он испытывал плотские чувства, лишь во сне ощущал
привлекательность женского тела, слияние в одно, ощущал чужое дыхание,
горячие запахи. А поспешно удовлетворенная похоть в каморке, снятой на
час, на парковых скамейках, в закоулках старой части города - разве можно
было сравнить это с утомляющим соблазном нанизанных одна за другой секунд,
с цепью минут, замкнутым кругом часов, колесом дней, недель и лет,
соблазном навеки, да еще постоянной возможностью удовлетворять свои
желания в брачном союзе, когда ты в ужасе, что этому не будет конца,
решаешься на крайность.
Элька ласкала его. В то время часто выключали свет. Темные ночи
действовали угнетающе. Кетенхейве приобрел для работы аккумуляторную
лампу. Элька ставила лампу рядом с кроватью, и яркий свет падал на
лежавших, словно луч прожектора, выхватывающий из темноты ночной улицы
голую парочку. Элька долго и внимательно рассматривала Кетенхейве. Она
говорила: "В двадцать лет ты, наверное, был красивым". Она говорила: "Ты
любил многих женщин". Кетенхейве было тридцать девять. Женщин он знал
немногих. Элька говорила: "Расскажи мне что-нибудь". Она считала его жизнь
бурной и яркой, полной непонятных ей поворотов, считала его чуть ли не
авантюристом. Эльке все это было чуждо. Она не понимала, какую звезду он
выбрал себе путеводной. Когда Кетенхейве ей рассказал, почему он не мог
согласиться с политикой национал-социалистов и уехал за границу, Элька не
поняла причины его поступка, разве что была какая-то невидимая и, уж во
всяком случае, неощутимая причина нравственного порядка. Она говорила: "Ты
как школьный учитель". Кетенхейве смеялся. А может быть, смеялся только
его рот. Может быть, он всегда был таким старым учителем, старым школьным
учителем и старым школяром, невоспитанным учеником, который не знал урока,
потому что любил книги. Со временем Элька возненавидела его книги, ее
возмущали бесчисленные фолианты сочинений, бумаги, тетради, журналы,
вырезки и наброски, которые валялись повсюду и уводили Кетенхейве из ее
постели в сферы, куда ей не было пути, в миры, в которые для нее не было
доступа.
Деятельность Кетенхейве, его участие в послевоенном восстановлении, его
стремление создать для нации новые основы политической жизни и
демократической свободы привели к тому, что его избрали в бундестаг. Его
кандидатуру выдвинули на особых условиях, и Кетенхейве получил мандат,
даже не утруждая себя предвыборными выступлениями. Окончание войны вселило
в него надежды, и какое-то время он думал, что посвятит себя настоящему
делу, после того как долго оставался в стороне. Кетенхейве хотел