"Вольфганг Кеппен. Теплица [H]" - читать интересную книгу автора

наблюдатель, соня и фантазер. Он грезил о богине мира, но, к сожалению,
эта богиня приснилась ему в облике Ирены, девушки-вьетнамки из публичного
дома, к которой лет двадцать пять тому назад Дана ходил в Сайгоне; у нее
были мягкие руки, проворные, как бурливые ручейки, и пахнущая цветами
кожа. Дана мирно засыпал в объятиях Ирены Миротворицы, а потом ему
пришлось глотать горькие сульфамидные таблетки. Так обстояло дело с
богиней мира. Ведь все мы играем. _Мы играем в разбойников и жандармов, в
разбойников и жандармов, и так без конца, и так без конца_.



3


Кетенхейве направился в свой кабинет в новой пристройке к зданию бывшей
Педагогической академии, где размещался бундестаг. Полы в коридорах и
депутатских комнатах были покрыты натертым до блеска линолеумом. Своей
безукоризненной чистотой они напоминали асептическое отделение клиники;
быть может, и политика, которая проводилась здесь по отношению к больному
народу, была стерильной. В своем рабочем кабинете Кетенхейве был ближе к
небу, но не к ясности; надвигались новые тучи, новые грозы, горизонт
подернулся сизой и ядовито-желтой дымкой. Чтобы лучше сосредоточиться,
Кетенхейве включил неоновую лампу я сидел при двойном свете: сумеречном
дневном и искусственном. Его стол был завален почтой, просьбами, мольбами
о помощи, завален ругательными письмами и неразрешимыми проблемами. Из-под
неоновой лампы на него смотрела Элька. Это была маленькая любительская
фотография, изображавшая Эльку с растрепанными волосами на улице, среди
развалин (Кетенхейве любил эту фотокарточку, потому что впервые увидел
Эльку именно такой), но сейчас, в неоновом освещении, ему показалось,
будто Элька, огромная, как мерцающая тень на киноэкране, гладко зачесав на
этот раз волосы, смотрит на него с дружеской насмешкой и говорит: "Вот и
остался ты со своей политикой и со своими неприятностями, а от меня
избавился!" Кетенхейве было горько слышать такие слова, тем более что этот
голос доносился к нему из могилы и слова эти она не могла взять обратно.
Он снял карточку Эльки и отложил в сторону. Положил к своим деловым
бумагам. Впрочем, что значит - к деловым бумагам? Бумаги эти все неважные,
а то, что по-настоящему важно, все равно, подтверждено это в официальных
бумагах или нет, существует и будет существовать само по себе и во сне, и
в забытьи, и в самой смерти. Кетенхейве еще не разбирал почты, не разбирал
ходатайств, оскорблений, воплей отчаяния, писем профессиональных
попрошаек, критиканов, деловых людей и сумасшедших; охотнее всего он
смахнул бы со стола всю свою депутатскую почту. Он взял депутатский бланк
и написал; "Le beau navire", "Прекрасный корабль", ведь об этом чудесном
стихотворении, воспевающем женщину, ему напомнила сейчас Элька - пусть
такой она останется в его воспоминании. И Кетенхейве попытался по памяти
перевести бессмертные строчки Бодлера: "Je veux te raconter, o molle
enchanteresse..." - "Я скажу тебе, расскажу тебе, я исповедуюсь тебе..."
Последнее ему понравилось, он хотел, как на исповеди, признаться Эльке,
что любит ее, что ему недостает ее, он искал подходящее слово, адекватное
выражение, он напряженно думал, царапал что-то на бумаге, вычеркивал,