"Вольфганг Кеппен. Теплица [H]" - читать интересную книгу автора

в Бонне в кресле-качалке (он поставил это кресло в своем кабинете отчасти
для удобства, отчасти как символ) и, покачиваясь, наблюдал за колебаниями
мировой политики в маленьком, но беспокойном уголке. Этот Бонн был уделом
Даны в старости, а может быть, и его могилой. Здесь не было такой
напряженности, как в Корее, но и здесь можно было видеть, как Всходят
посевы безрассудства, поднимаются ростки непонимания и непреклонности.
Кетенхейве знал Дану со времен старой "Народной газеты". Однажды Дана
взял для своего международного информационного агентства репортаж
Кетенхейве в "Народной газете" о большой берлинской забастовке
транспортников, которая на время странно соединила наци и коммунистов. Тем
самым Дана помог Кетенхейве приобрести читателей во всем мире. Позднее в
Лондоне Кетенхейве снова встретился с Даной. Дана писал книгу о Гитлере,
которую задумал как бестселлер и как бестселлер сбыл; так отвращение к
Гитлеру принесло ему много денег. Антипатия ко всему коричневому сделала
Кетенхейве лишь бедным изгнанником, и он не без зависти восхищался
деловитостью Даны, критикуя его завлекательную книгу о фюрере за то, что
она всего только бестселлер, поверхностный и ловко оформленный.
Бог журналистики был весьма любезен. Он протянул Кетенхейве
информационный листок одного из агентств печати, с которым постоянно
обменивался новостями. Кетенхейве сразу же увидел сообщение,
заинтересовавшее Дану, - сообщение из Gonseil Superieur des Forces Annees
[Высший военный совет (франц.)], интервью с французскими и английскими
генералами-победителями, полководцами замышляемой европейской армии. В
вероятном и уже подкрепленном договорами ходе политики эти генералы видели
увековечение раскола Германии и считали его единственным, к сожалению,
выигрышем в последней большой войне. Такое высказывание было для
Общегерманского блока настоящим динамитом. Оно обладало бы немалой
разрушительной силой, если бы в подходящий момент, как бомба, разорвалось
в бундестаге. В этом не могло быть никаких сомнений. Только Кетенхейве не
был бомбометчиком. Однако этой новостью он мог бы укрепить позиция
Кнурревана, который мечтал (об этом мечтали многие) стать апостолом
воссоединения Германий. Но разве газеты уже не подхватили это сообщение и
не подняли вокруг него шума, так что правительственные опровержения
опередят всякие действия? Дана отрицательно покачал головой. Он считал,
что федеральные газеты если и опубликуют это интервью, то лишь петитом и
на одной из последних страниц. Радость генералов была слишком опасной,
настоящим тараном для правительственных планов, и, стало быть, это
сообщение в лучшем случае появится на самом незаметном месте, чтобы
остаться непрочитанным. У Кетенхейве был в руках динамит. Но он не любил
взрывов. Политика вообще дело грязное, вроде стычек гангстеров, все ее
средства непристойны и отвратительны; даже тот, кто хочет добра, легко
становится Мефистофелем, который всегда сеет зло; ибо что есть добро и что
есть зло на этом поле, простирающемся далеко в будущее, в царство
неизвестности? Сквозь раскрытое окно Кетенхейве печально смотрел на
сплошную пелену заморосившего вновь дождя. В окно опять проникали влажные
и теплые испарения земли, запах ботанического сада, и бледные молнии
прорезали теплицу. Даже гроза казалась искусственной: искусственная гроза
для забавы в залах реставрированной ресторации "Отечество", а Дана,
кроткий, красивый и умудренный жизнью старик, слегка вздремнул, несмотря
на раскаты грома. Он лежал в чуть покачивающемся кресле, балансирующий