"Вольфганг Кеппен. Теплица [H]" - читать интересную книгу автора

будто он так и стоит на месте, не сделав ни шагу вперед; пережитые им
катастрофы, бурные перемены в мире, исторические крушения, начала новых
эпох, под ветром которых на закате или на утренней заре (кто знает?) лицо
его покрылось загаром и огрубело. Все это уподобляло его,
сорокапятилетнего мужчину, мальчишке, который, посмотрев фильм про
разбойников, трет глаза, полный глупых надежд, глупых разочарований и
глупых пороков. Кетенхейве протянул руку, чтобы выключить отопление, но
рычажок стоял на метке "холодно". Быть может, надо выключать отопление
другим рычажком, не в купе; быть может, сам машинист регулирует
температуру в вагонах; быть может, отопление вообще не включено и виною
всему эта тягостная душная ночь. Кетенхейве снова улегся и закрыл глаза.
Из коридора не доносилось ни звука. Пассажиры лежали в своих загончиках,
погрузившись в забытье.
А если на этот раз его не изберут? Кетенхейве страшило участие в
предвыборных битвах - роль быка, идущего на заклание. Он все больше
пугался собраний, ненавистной ширины залов, необходимости говорить перед
микрофоном, боялся услышать из репродукторов, установленных во всех
уголках, раскаты своего искаженного до неузнаваемости голоса, боялся
глухого, издевательски насмешливого эха, доносившегося до него из чадного
месива табачного дыма, пивного перегара и острого запаха пота. Как оратор
он не умел убеждать. Толпа чувствовала, что он сомневается, и не прощала
ему этого. В выступлениях Кетенхейве им не хватало фанатизма, искреннего
или разыгранного гнева, рассчитанного неистовства, пены у рта - привычного
патриотического балагана, который был им знаком и который им хотелось
видеть всегда. Способен ли Кетенхейве быть глашатаем партийного оптимизма,
способен ли выравнивать капустные кочаны в намеченных партийной линией
грядках по солнцу программы? У многих ораторов фразы прыгали с губ, словно
квакающие лягушки, но Кетенхейве очень боялся лягушек.
Ему хотелось, чтобы его снова избрали. Конечно, этого хочется каждому.
Но Кетенхейве хотел снова стать депутатом, потому что считал себя одним из
немногих, кто еще рассматривает свой мандат как полномочие адвоката,
выступающего против властей. Что можно к этому добавить? Надо ли ему
рисовать радужные картины, использовать старые "серебряные лучи", которые
вытаскивают из сундука перед каждыми выборами, как елочные украшения к
рождеству (этого требовала его партия), вселять надежду на то, что дела
пойдут лучше, эту фата-моргану простаков, которая после каждого плебисцита
рассеивается как дым, словно избирательные бюллетени бросают в горнило
Гефеста? Но разве мог он себе позволить отказаться от саморекламы? Разве
он такой уж дефицитный товар, звезда политической эстрады? Избиратели его
не знали. Он делал все, что мог, но в основном в комитетах, а не на
пленумах, работа же комитетов проходила не публично, не на глазах у нации.
Кородин, представитель другой партии, его противник в комитете по
петициями, называл Кетенхейве романтиком прав человека, который ищет
повсюду преследуемых и угнетенных, чтобы снять с них цепи, ищет жертв
несправедливости; Кетенхейве всегда стоял на стороне бедняков и чудаков,
он приходил на помощь "неорганизованным" одиночкам, но никогда не
вступался за церковь, за картели и партии; он не всегда поддерживал даже
свою партию, что вызывало недовольство его партийных друзей, и иногда
Кетенхейве казалось, что Кородин, его противник, в конечном счете лучше
понимает его, чем фракция, с которой Кетенхейве был связан.