"Вольфганг Кеппен. Теплица [H]" - читать интересную книгу автора

гроте. Его грабили, разворовывали, растрачивали, проклинали. Хитрость,
коварство, ложь, обман, убийство, смелость, верность, предательство и
туман во веки веков, аминь. Вагалавайя, пели дочери Рейна. Пищеварение,
разложение, обмен веществ и обновление клеток - и через семь лет ты
становиться другим; но на полях воспоминаний громоздятся окаменелости - им
хранят верность.
Вагалавайя... В театре Байрейта на сцене высоко взлетали на качелях
девушки, сверкающие грации. Зрелище растрогало диктатора, тепло разлилось
по его жилам; рука на портупее, спущенная на лоб прядь, безупречно сидящая
фуражка, в мрачных замыслах зарождается катастрофа. И вот уже встречают
верховных комиссаров, раскрывают им объятия и прижимают к груди! Прижимают
к груди! Льются слезы, слезы умиления, текут соленые ручейки, встречи,
всепрощение, а кожа-то сразу поблекла, слезы смыли со щек немного румян,
но наследие Вотана вновь спасено.
Флаги всегда выставляют себя напоказ, как дешевые проститутки.
Вывешивать флаги считается при некоторых обстоятельствах долгом. _Сегодня
я вывешиваю один флаг, завтра другой, я исполняю свой долг_. Флаги шумят
на ветру. О Гельдерлин, что это шумит? Трескучие фразы, полые кости
мертвецов. Высшее общество снова выстояло. Ему нужно было выполнять
высокие задачи, спасать имущество, поддерживать связи, охранять владения,
не терять контактов, ибо главное - присутствовать, быть при сем, в
творениях haute couture [лучших портных (франц.)], в отутюженном фраке, а
если уж так не получится, то в сапогах, чеканя шаг. Во фраке человек одет,
но украшает его лишь ладно сшитый мундир. Он придает величие, гарантирует
уверенность, безопасность. Кетенхейве не придавал значения мундирам.
Придавал ли он значение величию? А уверенности, безопасности?
Кетенхейве погрузился в беспокойный сон. Ему снилось, что он едет на
предвыборное собрание. Маленькая станция, расположенная в долине. Никто не
вышел встречать депутата. Пустынные рельсы убегали в бесконечность. Меж
шпал увядала трава. Среди камней пышно разросся чертополох. Четыре холма -
вот и весь городок. На холмах католический собор, протестантская церковь,
памятник воину из бесплодного гранита и Дом профсоюзов, построенный без
души, на скорую руку, из неотесанных бревен. Все четыре сооружения стоят
особняком. Они стоят особняком, как греческие храмы среди печальных руин
Селинунта. Они давно уже прошлое, пыль истории, окаменевшие экскременты
Клио, ни один человек не интересуется ими, но Кетенхейве ведено взбежать
на один из этих холмов, приблизиться к одному из этих сооружений,
постучаться и воскликнуть: "Верую! Верую!"
Ему стало жарко. Видимо, кто-то включил в вагоне отопление, хотя ночь
была теплой. Кетенхейве зажег свет. Поглядел на часы. Пять утра. Красная
секундная стрелка вращалась по циферблату со светящимися цифрами, словно
предупреждая об избыточном давлении и опасности взрыва. Время Кетенхейве
истекало. Оно текло с фосфорическим блеском, что можно было видеть, и
бессмысленно, что было менее заметно. Колеса поезда бессмысленно везли его
к лишенной ореола цели. Использовал ли он свое время? Свой день? А стоило
ли? И не был ли вопрос о стоимости времени тоже выражением человеческой
извращенности? "Цель существует лишь для безнравственных", - как изрек
Ратенау, и потому Кетенхейве считал себя безнравственным. С возрастом он
стал понимать, что, не успев еще сесть на поезд времени, он уже очутился в
конце своего жизненного пути. Произошло столько событий, что ему казалось,