"Всеволод Анисимович Кочетов. Предместье " - читать интересную книгу автора

порекомендовал лечить покоем, воздухом и хорошим питанием. Но Цымбал
все-таки понял, что просто несдержанностью объяснить вспышку Маргариты
Николаевны нельзя.
- Не волнуйся, - заговорил он как можно мягче. - Все сделаем. Сколько
надо тебе гектаров?
- Мне все-все равно. Мне ничего не надо. Ничего!
Маргарита Николаевна повернулась и, спотыкаясь, путаясь в юбке, прямо
через пашню, через борозды пошла к деревне.
Цымбал расстроился. Недовольный собой, он хмурился в этот день еще
больше, чем прежде, и ни на минуту не мог отделаться от какого-то
назойливого беспокойства. Стычка с Маргаритой Николаевной вывела его из
равновесия, поддерживать которое, с тех пор как ушли партизаны, ему стоило
большого труда. Он, пожалуй, уже примирился с той резкостью тона, с какой
Долинин приказал ему остаться в районе и налаживать тракторный парк. Он и
сам на месте секретаря райкома поступил бы, наверно, так же. Нет, не в том
было дело, что в районе его оставили насильно. А в том, что он теперь
окончательно утратил связь с женой и уже совершенно не знал о ней ничего.
Правда, находясь в отряде, он тоже не знал о ней ничего, но там было
сознание, что она где-то рядом, близко, и, неизвестно еще, не окажется ли он
ей полезен в случае провала, не придет ли на помощь в тяжелый час.
Оставаясь же здесь, в полнейшем неведении о том, что происходит с
женой, он чувствовал себя глупо-беспомощным. Случись что с Катериной -
только вой тогда по-волчьи от тоски где-нибудь тут в овраге за деревней,
скрипи зубами, бейся головой о землю.
В беготне по полям, в бесконечных заботах, возне с машинами, в спорах с
трактористами этому чувству не было простора. Зная это, Цымбал не давал себе
ни отдыха, ни передышки, ложился поздно - чтобы побыстрее уснуть, вставал
рано - чтобы даже снам беспокойным не поддаваться. Всегда и всюду он упрямо
боролся с беспокойством, которое неотступно ходило за ним неслышной тенью,
ждало своей минуты. Хоть на полшага, да опередить ее, эту тень, стремился
он, и это ему почти удавалось.
Но вот, кажется, уж такой незначительный, такой случайный толчок, этот
нервный припадок Маргариты, - и равновесие утрачено...
Показав Лукерьиному Мишке и его напарнику Костьке Ящикову, как очищать
от нагара свечи зажигания, Цымбал забрел в гущу ракитника, разросшегося
вдоль межевой канавы, расстегнул тут свою куртку из толстого шинельного
сукна, прилег на нее и принялся перочинным ножом аккуратно подпарывать
подкладку [168] кармана гимнастерки. Подкладка была двойная: между тканью,
как в тайнике, уже несколько месяцев, с той встречи на Гатчинском шоссе,
хранилась пожелтевшая фотография. Как зашил ее тогда, так и не трогал до сей
поры. В отряде боялся оттого, что там и деревья имели глаза, а здесь - во
имя сохранения душевного равновесия. И вот снова он видит пышную,
незнакомую, по редкой, должно быть, моде сделанную прическу, какую-то чужую
ящерицу из камешков вокруг открытой шеи, видит незнакомое шелковое платье в
цветах и листьях... И только смеющиеся, в чуть припухших веках, прищуренные
глаза, по-прежнему родные, милые, свои, хорошие. Сколько силы оказалось в
этой маленькой учительнице немецкого языка, в его Катюше, которая при виде
престарелой беззубой дворняги или дождевого червя, тревожно повышая голос,
звала на помощь: "Виктор!.." А здесь она смогла смеяться в лицо какому-то
зсэсовскому громиле с двумя зигзагами на воротнике, который аккуратно